— Это Византия, дочь моя, — сказала ей Аббатиса, подыскивая подходящую к случаю тему для разговора, — всем прочим краям вы предпочли берега Евфрата, чтобы воздвигнуть там величественную постройку: воздух там свеж и бархатист, все радует глаз, священная роща дарует тенистую предзакатную благодать. Сирийские боги, до сих пор населяющие землю, не могли бы выбрать места прекрасней этих.

— Мадам… — заикнулся было Панегирист, не успевающий следить за ходом ее мысли, что вызвало недовольство присутствующих, завороженно внимающих посулам Аббатисы.

София-Виктория жестом остановила его и продолжила повествование:

— Местность вокруг полна людей, что обрезают кусты и подстригают лужайки, снуют туда-сюда, катят или везут на тележках ливанский лес, медь и порфир, а те, кто путешествует в Аравию, мечтают увидеть по возвращении домой этот восхитительный дворец во всем его величии именно там, куда вы желаете перенести его и поселиться в нем, вы и ваши сыновья-принцы.

— «Сыновья»? — заволновался посланник, не знавший, что там, хотя и довольно далеко от места, куда получил он назначение, затеяли эти пышные постройки, которых он вовсе не заказывал…

Он не на шутку встревожился. Не подозревая об этом, Аббатиса выбрала Жюли мужа, достойного ей во всех отношениях — самодовольного, как ее отец, корыстного, как ее мать. Отметив красоту, юность и состояние девушки, на которой собирались его женить, он не мог не предположить наличие некоего скрытого порока. Причем он ни секунды не допускал, что порок этот может корениться в сердце его жены, стало быть, искать его следовало в теле.

— Так, стало быть, эта барышня «с довеском»? — шепнул он на ухо Аббатисе, — ваша карамелька уже с начинкой?

— Ах! — воскликнула Аббатиса, — начинку вы сделаете ей сами, прошу вас только об одном: как можно дольше оставайтесь у турок, примите магометанство, носите хоть золотые туфли с загнутыми носами, только держите это сокровище в Топкапи.

Посланник клятвенно заверил ее, что они останутся там навсегда.

Аббатиса вернулась к себе; все дышало миром и покоем, все было в порядке, как должно было быть. Сидя на стуле Аббатисы, Эмили-Габриель читала. Ну вот, — подумала Аббатиса, — сердце на месте, душа успокоилась. Только что мне довелось лицезреть мирское дитя, сейчас передо мной дитя божественное, одна просто красива, другая — восхитительна. Эти ресницы, этот рот, этот лоб! Если смотреть на этот лоб при определенном освещении, увидишь серебристый след, как если бы это был лоб единорога… Алтарь моей души, потир моей крови.

— Но где вы были, Мать моя? — спросила Эмили-Габриель, поднимая голову от книги. — Мне так вас не хватало.

— И мне вас, мое Блаженство, но не приближайтесь ко мне, от меня воняет, как от сдохшего зверя.

Эмили-Габриель, чей нос был почти столь же чувствителен, как и нос Софии-Виктории, замерла на месте, уронив руки.

— Что же с вами случилось?

— Мне пришлось заняться дипломатией, изящной словесностью и финансами одновременно. Девицу, которая из себя не представляет почти ничего, я выдала замуж за мужчину, который не представляет из себя ровным счетом ничего. Я снарядила галеру, я трогала руками золото, я лицезрела пошлость, я столкнулась с низостью. Я не люблю мир, ему слишком не хватает духа изящества, он оказывает пагубное влияние на любого, кто проникает туда. В юности я находила весьма забавным использовать его, ведь я относилась к нему, как к игре, куда можно вступить, не раскрывая карт; впоследствии мне открылось, что в действительности мы ничего не изобретаем, но все только лишь заимствуем, ибо не разум руководит занятиями, но ваши занятия начинают господствовать над разумом: политика делает вас неискренним, дипломатия лживым, коммерция скупым, а все, что связано с браком, превращает вас в шлюху или сводню!

— Так у вас совсем нет представителей? — спросила Эмили-Габриель.