— Может, в «Куропатку» вернемся? — спросил Луза.

— Нет, это тоже не выход, — покачал головой Агафон. — Если сегодня Лавровку распотрошили, это вовсе не значит, что за нас завтра не возьмутся. И мы там Сэнсею со свежим нагаром на стволах да еще и с лавровскими баксами на хрен не нужны.

— Не надо было этого Штыря отпускать, — сказал Гребешок. — Его запросто сейчас приберут, и он нас заложит. Просто так, от тоски по маме. Мы и так в лесу наследили. Если жара начнется, на гектар трупятиной потянет. Конечно, и найти могут не сразу, и сообщить не сразу решатся, а опознать, может, не сумеют. Но риск очень большой. В общем, у меня есть предложение. Забыть до завтра о Москве и махнуть на шестьдесят километров в сторону от дороги. И от этого места далеко, и не больно населенное.

— Это куда же? — прищурился Агафон.

— На деревню к бабушке, — хмыкнул Гребешок. — Бабка у меня живет в соседнем районе. Глушь обалдеть какая!

— А ты давно бывал у нее? — спросил Агафон.

— Года три назад, когда еще в милиции работал.

— Ты ей хоть звонил, письма писал? А то, может, она померла давно?

Гребешок пожал плечами и сказал:

— Если бы померла, то небось сообщили бы. Матери хотя бы.

— Ну, хрен с тобой. Вези, Сусанин, на деревню к бабушке…

— Благолепие! — втягивая обеими ноздрями насыщенный фитонцидами воздух, произнес гость. — Молодец, молодец, Виктор. Хорошо жизнь обустроил. Вот у меня вроде тоже дачка есть, под Москвой, и тоже лес, а не то. Воздух не тот. Все-таки такой монстр под боком. Травит помаленьку. Страшно подумать, какую огромную уродину выстроили, Москву! Раньше она поуютней была. И чище, много чище была. В центре, как сейчас помню, милиция вовсю следила, чтобы окурки мимо урны не кидали. Да и сами за собой следили. Каждое свое действие с политической точки зрения понимали. Плюнешь не в урну, тут же сам себя оценишь: «Это что же, я на священную землю столицы нашей великой Родины плюю? Ту самую, по которой товарищ Сталин ходит?» Мороз по коже! Врагом народа сам себе кажешься. А сейчас расползлась Москва-матушка, раздрябла, как старуха. Нацепила иноземные побрякушки, обклеилась рекламами, обставилась всякими там «шопами», трехцветную юбку из сундука достала с красными заплатами — и стоит, довольная собой, милостыню просит.

— Пописываешь, должно быть, Михалыч, на досуге? — спросил Иванцов.

— Есть грех. Только что-то не клеится. То ли голова стареет и дуреет, то ли сам себя понять не могу. И вас, кто помоложе, понимаю плохо. Конечно, напиши я в мемуарах все как было, напечатали бы тут же. И пошло бы нарасхват. Но, понимаешь ли, сидит во мне такой мужичок с ноготок, который построже Главлита будет. И прежде, чем каждое словечко на бумагу из души выпустить, этот самый человечек его с самых разных сторон посмотрит, пощупает, на зуб и на язык попробует. В общем, не идет у меня писанина. Иногда посижу-посижу, помараю бумагу, а потом скомкаю — да в печку.

— Я, Михалыч, тоже начинаю над пенсией задумываться. Всех дел не переделаешь, надо и другим оставить… Ты уж просвети меня, провинциала, насчет мадам Алпатовой. Есть в нашем заведении мнение, будто прислали ее мне на замену.

— Наташа — девушка умная, — медленно проговорил Михалыч. — Официально пока ее в кадровый резерв не включали. Присматриваются. Но насчет того, что некоторым людям в Москве она приглянулась, — это правда.