Уилсон сравнивает свое видение перспектив авиации с по настоящему легендарным моментом в истории американского движения за гражданские права. После чего он заимствует у Кинга и риторические приемы:

У меня была мечта… чтобы страны боролись друг с другом за то, чтобы, вопреки долгой традиции войн, диктовать свои условия, а не доказывать превосходство своего оружия. У меня была мечта, чтобы главные страны, наиболее вероятные соперницы, прошли индустриализацию и зависели от бесперебойной работы организованных и поддерживающих друг друга элементов. У меня была мечта, чтобы будущие воздушные силы могли уничтожить лишь ограниченное число целей в этой паутине взаимозависимых компонентов современной страны. У меня была мечта, чтобы подобное разрушение и вероятность его продолжения вынуждали жертву взмолиться о заключении мира.

Очень смелые идеи – в самых разных смыслах. Заметим: тогда в Соединенных Штатах насчитывалось так мало военных летчиков, что все они были знакомы друг с другом. По сути, это был своего рода клуб, компания энтузиастов. А Уилсон уверял, что этот крошечный клуб с его шаткими летучими машинами способен придумать новую, принципиально иную концепцию войны.

Мечта о том, «чтобы подобное разрушение и возможность его продолжения вынуждали жертву взмолиться о заключении мира»? Уилсон словно бы верил, что самолеты могут собственными силами побеждать в войне. Спикировать, разбомбить выбранные цели, заставить врага опуститься на колени – и при этом не уничтожить миллионы людей на поле битвы. Никакой массовой бойни.

Но авиаторы понимали: прежде чем осуществить эту мечту, необходимо справиться с одной проблемой, очень специфической технической проблемой, решение которой повлекло бы за собой столь далекоидущие последствия, что ей самое место в первой десятке важнейших проблем человечества, наряду с вакцинами и удобрениями. Представьте, что вы живете в то время. Если вам (как этим мечтателям) кажется, что аэроплан может кардинальным образом изменить методы ведения войны – что он способен спикировать, поразить определенные цели и заставить врага упасть на колени, – тогда вам нужно иметь какой то способ поражения этих выбранных целей с воздуха. А в ту пору никто не знал, как этого добиться.

Я поинтересовался у Стивена Макфарленда, почему же так трудно попасть авиационной бомбой точно в цель. Вот что он ответил:

Меня самого это поражает. Вы же наверняка смотрели всякие фильмы и видео, где говорят: «Наведи перекрестие на объект, а бомбовый прицел сделает остальное». Но за то, чтобы бомба точно поразила цель, отвечает множество разных элементов. Вот представьте: вы едете на машине по шоссе со скоростью 100–110 километров в час и бросаете что нибудь из окна, пытаясь попасть во что то. Даже просто в неподвижный объект – скажем, в дорожный знак, или в дерево, или еще во что нибудь на обочине. Это невероятно трудно, правда?

Если вы пытаетесь забросить пустую бутылку в мусорный бак, проезжая мимо него на машине со скоростью 80 километров в час, вам нужно на ходу произвести некоторые расчеты из области физики. Да, мусорный бак неподвижен, но вы вместе с машиной быстро движетесь, так что вам надо кинуть бутылку с упреждением, до того как машина поравняется с баком. Ведь так? Но если вы находитесь в самолете на высоте 6000 или 9000 метров, эта задача становится гораздо сложнее.

Макфарленд продолжает:

Самолеты Второй мировой летали со скоростью 300–500 километров в час, порой даже 800 километров в час. Они сбрасывали бомбы с большой высоты – до 10 000 метров. Этим бомбам требовалось 20–30, может быть, даже 35 секунд на то, чтобы достичь земли. Причем все это время вы находитесь под огнем. Вам надо вглядываться сквозь облака или… [избегать] вражеских орудий ПВО. Вам надо различать, где макеты заводов, а где настоящие предприятия.