Флакон лосьона равен по содержанию спирта и общему эффекту нормальному стакану водки — это мы давно высчитали. Теперь я грамотно распределяю «Ландыш» на три глотка по двадцать пять-тридцать граммов — на три небольшие культурные такие рюмочки. В паузах между рюмочками надо пожевать немного хлебушка, сделать несколько затяжек и подумать о чем-нибудь легком и приятном. Вспомнить хорошее старое кино, или вообразить себе с завтрашнего дня новую жизнь настоящего крутого мачо, поднимающегося с любого дна и выходящего из любых ситуаций; или вспомнить кого-нибудь из своих баб и рисовать себе (с чудесными подробностями, дополняя действительность до идеала), как замечательно вы трахались, и не расстались, она любила тебя, ты ее, дети выросли здоровыми и удачливыми, дом благополучен, и друзья завидуют вам. А завтра — ведь вполне возможно — рядом с тобой проносится погоня одной машины за другой, стрельба, все трупы, рядом лежит кейс, и ты хватаешь и скрываешься с этим кейсом, а там — шесть шнуровок баксов, шесть вакуумных запрессовок в полиэтилен — по десять пачек стольников пакет, по сто листов пачка: шестьсот штук. И ты суешь кейс в грязный пакет с помойки и прячешь в своей норе поглубже, один стольник меняешь в дальнем обменнике, чтоб знакомые здесь не засекли, покупаешь на базаре скромную, но пристойную одежду, идешь в баню, в парикмахерскую, к стоматологу, покупаешь квартиру — нет, сначала надо восстановить документы, но это дело наживное, особенно если в лапу сунуть…

…А вы говорите — алкоголизм. Ты сел под стену мешком дерьма — и через час встал человеком, который все может, и окончательно ничего не потеряно, и все тебе по силам. В меру выпивший человек — это и есть хозяин жизни и царь природы!

Прогулка

Если честно — никогда я не любил работать. Я любил свободу. Что же здесь плохого. Труд — это принуждение. И какая разница, принуждает тебя государство, семья или Господь Бог. Ненавижу любое принуждение. Сами придумали — сами работайте. Кони тупые.

Память — странная штука. То помнишь все, а то ничего. Утром помнишь одно, а вечером другое. Вдруг — р-раз! — будто все прожектора направлены в одну точку, и тогда ярчайше высвечивается какой-то забытый случай в мельчайших деталях. И серый колпак — хоп на голову! — и вообще ничего не помнишь, хорошо бы только сдохнуть тихо и завязать со всей этой бодягой.

Я иногда не помню, как называется город, в котором я живу. И как я сюда попал. Честное слово. А потом думаю: какая на хрен разница. И перестаю вспоминать. А потом оно само восстанавливается. Но не навсегда.

А другое рад забыть, так застряло и не уходит.

Рука воспитательницы! Голос учительницы! Очки директора! Дневник! Отдел кадров! Аусвайс, виселица, крематорий, фашисты!

Я ненавидел ходить в детский сад. Утром, зимой, в темноте. Ненавидел школу. По звонку, вместе, встать-сесть, всем на перемену, подними руку. Ненавидел страх остаться без работы: страх перед крушением бизнеса, страх перед безденежьем и нищетой.

Ненавидел страх перед тем, что жена мне изменит или вообще меня бросит. Страх перед болезнью детей. Ужас перед смертью матери. Кошмар перед собственной смертью меня изводил до судорог, но им я переболел лет в восемь, собственная смерть перестала быть чем-то личным, а так — деталь анкеты.

Я читал сказки про бродячих рыцарей — идеальные люди вели идеальную жизнь. Я представлял себе утро бродячего рыцаря: встаешь когда хочешь, делаешь что хочешь и едешь куда хочешь. Убил дракона. А мог бы не убивать, мог объехать мимо. Захотел — убил, захотел — к черту послал. Женился на принцессе. А мог бы вообще не жениться. Захотел — женился. Захотел — стал отшельником или уплыл за море.

И вот я пованиваю, возможно, но никого не заставляю себя нюхать.