По-видимому, гиганты потратили все утро на переноску груза из второго и третьего цилиндров — второй упал у Эдльстона, третий у Пирфорда — к своей яме на Хорзеллском лугу. Над почерневшим вереском и разрушенными строениями стоял на часах один марсианин. Остальные спустились со своих боевых машин в яму. Они работали до поздней ночи, и из ямы вырывались вспышки густого зеленого дыма, который был виден с холмов Мирроу и даже, как говорят, из Бенстеда и Ипсома.

В то время как марсиане позади меня готовились к новой вылазке, а впереди человечество собиралось дать им отпор, я с величайшими трудностями и мучениями пробирался из пылающего Уэйбриджа к Лондону.

Увидев плывшую вниз по течению пустую лодку, я сбросил большую часть своей промокшей одежды, поплыл за лодкой, догнал ее и спасся таким образом от гибели. Вёсел не было. Обожженными руками я подгребал, сколько мог, вниз по течению к Голлифорду и Уолтону, подвигаясь очень медленно и боязливо оглядываясь назад. Я предпочел водный путь, так как на воде легче было спастись в случае, если бы гиганты воротились.

Вода, разогревшаяся от падения марсианина, текла вниз по реке, и потому берега почти на протяжении километра были окутаны паром. Впрочем, один раз я различил несколько черных фигур, торопливо шагавших через луга со стороны Уэйбриджа. Голлифорд казался вымершим, несколько домов горело у самого берега. Странно было видеть под знойным голубым небом спокойное и безлюдное селение, над которым взлетали языки пламени и клубились облака дыма. Первый раз в жизни видел я пожар, не сопровождавшийся суетою толпы. Сухой камыш на отмели тоже дымился и горел, и огонь упорно подбирался к стогам, стоявшим на лугу.

Нравственно и физически измученный пережитыми ужасами и веявшим от воды жаром, я отдался на время течению. Однако страх оказался сильнее усталости, и я снова стал грести руками. Солнце жгло мою обнаженную спину. Наконец, когда за поворотом показался Уолтонский мост, начавшаяся лихорадка и слабость победили страх. Я причалил к низкому берегу Мидлсекса и в изнеможении растянулся на траве. Было около четырех или пяти часов пополудни. Я встал очень скоро, прошел около километра, не встретив ни души, и снова улегся в тени изгороди. Припоминаю, что я как будто разговаривал сам с собой; помню также, что меня томила жажда, и я сожалел, что не напился вдоволь из реки. Интересно отметить, что я сердился на свою жену. Меня, конечно, нельзя осуждать за это: бессильное желание добраться до Лезерхеда раздражало меня.

Не помню уже, каким образом появился викарий. Кажется, я задремал. Я увидел, что он сидит рядом со мной, в сюртуке, в запачканной сажей рубашке, запрокинув кверху гладко выбритое лицо, и смотрит на слабые отблески, пляшущие в небе. Небо было покрыто барашками, то есть рядами легких перистых облаков, чуть окрашенных летним закатом.

Я встал, и он обернулся ко мне.

— Нет ли у вас воды? — спросил я, не поздоровавшись. Он покачал головой.

— Вы целый час все просите пить, — сказал он.

Мы помолчали с минуту, рассматривая друг друга. Надо полагать, внешность моя показалась ему довольно странной: я был почти голый — на мне остались только насквозь промокшие брюки и носки, — красен от ожогов, с лицом и шеей, черными от дыма. Он, видимо, совсем пал духом: нижняя челюсть его отвисла, и волосы льняными завитками ниспадали на низкий лоб. Глаза у него были большие, светло-голубые, растерянные. Он говорил отрывисто, глядя куда-то в сторону.

— Что это значит? — спросил он. — Что значит все это?

Я поглядел на него и ничего не ответил.