Эта встреча оказалась решающей, новая любовь победила. Еще до того у Евгении состоялось бурное объяснение с мужем: она не могла смириться с увлечением Бориса другой женщиной. Напрасно он заверял, что Зинаида Нейгауз для него всего лишь милый сердцу друг, Женя давно догадалась об истинной подоплеке этой дружбы. И, взяв с собой сына, уехала в Германию, к родителям мужа. Старшие Пастернаки рады были принять их, жалели невестку, но особенно не надеялись на примирение супругов. А сам Пастернак, от души радуясь неизбежному разрыву и наслаждаясь одиночеством, тем не менее чувствовал тяжкую вину: ведь он сам спровоцировал этот разрыв.

Он напишет позже в повести «Люди и положения»: «Вскоре в двух семьях, моей и дружественной, произошли перевороты, осложнения и перемены, душевно тяжелые для участников. Некоторое время мне и моей спутнице, впоследствии ставшей моей второй женою, негде было преклонить голову. Яшвили предложил нам пристанище у себя в Тбилиси». Несмотря на то что Борис всегда подчеркивал свое презрение к материальному комфорту и положениям, регулируемым официально, по возвращении из Тифлиса он не колеблется и не теряет времени зря: оформляет развод с Евгенией и женится на Зинаиде, которая к тому времени тоже успела развестись. Своей постоянной наперснице Ольге Фрейденберг он так объявляет об этих событиях: «Я совершенно счастлив с Зиною. Не говоря обо мне, думаю, что и для нее встреча со мной не случайна». Новое семейное положение вынуждает Пастернака поселиться вместе с молодой женой в полуразрушенной квартире на Волхонке. Но тут распускают все более или менее законные писательские объединения, тут создается Союз советских писателей, вбирающий в себя всю литературную общественность, — и он снова просит дать ему квартиру, теперь в принадлежащем Союзу строении на Тверском бульваре. И — удивительное дело! — его просьбу на этот раз удовлетворяют.

Не откладывая дела в долгий ящик, Борис принимается писать и, желая отметить чудо своей встречи с Зиной, посвящает ей сборник стихотворений, одно только название которого звучит подобно символу веры: «Второе рождение». И в первой же строфе Пастернак предупреждает читателя, что вдохновили эту поэтическую сюиту одновременно очень разные, но взаимодополняющие чувства:

Вот таким странным образом песнь во славу идеальной женщины сливается с описанием мест, где она впервые явилась ему, — пейзажами кавказских гор с укрытыми снегом вершинами, берегов Черного моря… В эйфории двойного открытия поэт, без минутного колебания, смешивает порывы сердца, красоту пейзажей и тяжкий труд тех, кто работает ради того, чтобы использовать все природные богатства родной страны. Он восхищается поденщиками с мозолистыми руками, теми, кто в работе не жалеет сил, но восхищается и теми, кто «по-отечески» надзирает за ними.

Заключая этот гимн жизни, какой бы трудной, суровой и несправедливой она ни была, поэт восклицает:

Пятилетний план пылко воплощали в жизнь, и благодаря этому написанному в почти библейском духе провозглашению «воскресения СССР» вскоре был опубликован сборник «Второе рождение», а годом позже изданы все ранее написанные стихи Пастернака. Однако временное улучшение погоды оказалось недолгим, небо снова стало хмуриться, и черной тучей нависло над Борисом известие об аресте поэта Мандельштама, которому ГПУ вменило в вину сатирические стихи о Сталине, переходившие из рук в руки. Донос, обыск, изъятие всех компрометирующих бумаг… В середине мая 1934 года Осипа Мандельштама увезли в мрачные лубянские застенки, где дежурные инквизиторы подвергали поэта суровым допросам. Разве не он осмелился сказать в одном из своих стихотворений: «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Наши речи за десять шагов не слышны…»?

Мандельштам признал себя автором этого нанесенного свободе «оскорбления», а раз он оскорбил свободу — значит, и гениального Сталина, великого вдохновителя победившей революции.