— Богатый опыт — на яхте обогнул полмира, — заметив мой респект, улыбнулся он. — Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…

Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.

Познакомились.

— Вы моряк, Жан?

— О, нет, что вы — архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… — Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.

— Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… — не удержался я. — Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!

— Это романтика, Никита, — засмеялся Жан. — Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…

— Хочешь посмотреть картины? — вдруг спросил он.

Сели в машину и рванули к Таксиму. Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.

— Сюда, — сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.

Пахнуло сыростью. Лифта не было.

— Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.

— Ты рисуешь?

— Не совсем… Правильнее сказать — спонсирую. Сейчас увидишь.

Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.

За дверью клацнули ключами.

Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…

Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.

Глаза в темноте светились.

Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.

К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.

В потной руке связка допотопных ключей.

«Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» — подумал я.

— Мерхаба, — по-турецки поздоровался он.

— Физкульт-привет! — ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.

— Земляк? — выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. — Очень рад!

Вдоль стен читалась зачехленная мебель.

Винтовая лестница вела наверх.

Окно занимало всю стену.

У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.

Из бутылки торчала кисточка.

Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.

Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.

Познакомились.

Я подошел к окну.

Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.

Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.

Молча выпили.

— Как работается? — спросил Жан.

— Хорошо, — ответил Стержень. — Здесь не может хорошо не работаться.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю, — сказал Стержень и вдруг завелся. — Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул.