— Это правда, — подтвердил Моравец, — но ведь надо и то иметь в виду, что казаки, которых приводят каждый день, всякий раз сообщают новое.

— Да разве можно им верить, — перебил Радзеевский. — Прекрасный пример Богдашка, которого принимали как избавителя и который хвастался, что проведет полки от Хмеля. Король велел дать ему денег, а теперь тот хвастается, что провел безмозглых ляхов.

— Святая правда, что ни одному из них нельзя верить! — воскликнул Казимирский.

— А Забуский? — напомнил Снарский.

— До поры до времени! — возразил Казимирский. — Пока не может изменить, будет служить, а как запахнет своими, перейдет к ним, хоть и присягал вам.

Радзеевский, однако, не дал беседе свернуть на казаков, и вернулся к королю.

— Я ничего не имею против набожности, — сказал он, — потому что без Бога не будет удачи; но у нас ксендзов и молитвы больше, чем военного учения. Жолнер не монах, Господь Бог требует, чтобы он не четки перебирал, а врагов рубил.

Моравец кивнул головой; все засмеялись.

— Сбросил с себя монашескую рясу, — продолжал Радзеевский, — женился, а старая закваска все-таки отзывается и останется до конца.

Весь вечер прошел в соболезнованиях об участи Павловских как невинных жертв, и все, выходя из шатра, несли с собой в лагерь нарекания и. порицания не столько суду, которому приходилось руководствоваться уставом, сколько королю, который не хотел воспользоваться правом помилования.

Подканцлер был очень доволен, когда его предсказание сбылось: оба Павловские были повешены публично, посреди обоза, после оглашения приговора.

В войске пошел ропот и проявилось сильное неудовольствие против короля.

Но рассуждать не было времени, так как на другой же день прибыл коронный хорунжий Конецпольский, который, оставив свои полки под Берестечком, прискакал с небольшой свитой сообщить, что казаки и татары близко. Тотчас был отдан приказ выступить рано утром на другой день, оставив возы.

Тут снова раздались жалобы насчет возов, с которыми многим нелегко было расстаться. На это, однако, не обратили внимания, полки выступили еще до света, король же отправился вперед, — как уверял подканцлер, из похвальбы, а не из действительного рвения.

Пройдя полторы мили, пришлось переходить мост, который был только один. Тут началась давка, толкотня, сумятица, и Ян Казимир, которому дали знать об этом, сам вернулся к месту и принялся водворять порядок, пока войско не перешло.

Радзеевский пристал к нему и раза два пробовал уговаривать, чтобы он не подвергался ненужному утомлению, но король только пожимал плечами и ничего не отвечал.

Так как это происходило публично и пренебрежение выражалось слишком явно, то подканцлер рассердился еще пуще и, отъехав немного от короля, насмешливо заметил, что гетману не пристало быть простым сторожем.

Вследствие задержки у моста, успели пройти еще всего мили две, и когда войско остановилось на ночлег, пришло известие, что казаков отразили от Олыки. Король был очень рад.

— Наияснеший пан, — заметил подканцлер, — татары и казаки не умеют брать крепостей; не их это дело; они и страшны только в поле своей массой.

Подканцлер не преминул также представиться князю Доминику Заславскому, подошедшему с несколькими полками. Он рассчитывал на него в будущем. Князь принял его гордо и холодно, но вежливо.

На другой день войско подошло к Лобачовке, близ Берестечка, когда присланный от Конецпольского казак, бежавший от Хмеля, принес известие, что татарский хан соединился с казаками.

Пошли дальше по берегу Стыря к Берестечку, а тем временем Конецпольский, выступив против казаков, имел с ними удачную стычку.