Повисло молчание, длинное, как осенний вечер.

— Помолчала бы ты, сестрица. Горе тебе глаза залило. Вот и несешь всякое.

Слабый голос Глаши раздался из сеней. Она поскрипела там половицами, вошла в комнату, сощурилась слеповато.

— Ах ты ж дитятко, — только и выдохнула, заковыляла к столу. — Ах ты ж малое…

Потянулась морщинистой рукой к длинным волосам Демьяна, но окрик Аксиньи ее остановил.

— Не смей! — завопила она, пытаясь вскочить. — Не трогай моего сына!

— Общий он сын, — тихим, усталым голосом ответила Глаша. — Все они у нас общие… Муж был один, дом один, жизнь одна… И дети общие.

Казалось, что время остановилось. Казалось, из щелей между бревнами стен уходит воздух, и скоро в комнате останется лишь вакуум. Безвременное, безвоздушное пространство, полное боли двух несчастных женщин. Леся чувствовала, как прилипает к небу язык. И хотела бы если, то все равно не смогла бы вмешаться. Остальные так и вовсе перестали дышать, не в силах отвести глаза, заткнуть уши, чтобы не видеть, не слышать как рушится их мир. Спятивший, но привычный. Как ломается он в безжалостных руках Аксиньи.

— Ничего у нас не было общего, дура ты старая, — зло процедила она. — Это старик думал, что будем мы тут жить-поживать в мире да покое. Верные жены его. Думал да обтерся, не было ничего! Ни мира, ни покоя. Один только бес под все его ребра.

— Не надо, Ксюша… — Старуха покачнулась, оперлась рукой на стол, прядь волос Демьяна скользнула по ее пальцам.

— Не тронь! — завопила Аксинья, вскакивая наконец. — Мой он. Мой сын!

— Что-то поздно ты о нем вспомнила! — глухо отрезала Глаша. — Как сечь его ни за что, как в лес к волкам ссылать…

— Он должен был понять, что Хозяин здесь!

— Не был он Хозяином. И сама ты это знаешь, — сказала, будто черту провела. — Сестрица моя, сестрица… Не был Демушка тем самым сыном, не принял его лес, и Батюшка ему ничего не передал…

— Молчи! — Аксинья вмиг оказалась рядом с сестрой и вцепилась ей в ворот. — Молчи, сука палевая, убью, молчи!

— Нет, я скажу… Он умрет сейчас, и молчать тогда придется. А пока скажу, — прохрипела Глаша. — Ты его выгнала. Из-за тебя он ушел… Может и сладилось бы что с Батюшкой у них… А ты не дала. Отпустила сына из рода. А теперь мучаешься. Вот твоя вина, сестрица. И в болоте твоя вина. — Рука Аксиньи все сильнее сжимала ткань, лишая Глашу воздуха. — Хотела быть Матушкой, хотела быть главной… И всех нас погубила… — Губы ее посинели, лицо налилось кровью.

— Пусти! — закричала Стешка, скидывая оцепенение, как мокрую, тяжелую от воды ткань. — Мамочка, мамочка!

Откуда в ее хрупкой, совсем еще детской фигурке нашлось столько силы, чтобы оттолкнуть разъяренную Аксинью? Что за дух вселился в нее, сменяя кротость решительностью? И почему сама Леся осталась стоять в стороне, с постыдным интересом наблюдая этой за сценой? Но ответы искать было некогда. Время, замершее было, сорвалось с пружины и скачками понеслось вперед.

Олег ринулся вслед за сестрой, чтобы подхватить Глашу, почти задушенную, совсем обессиленную, с багровым рубцом от ворота на дряблой шее. За одно мгновение все изменилось, и Олеся просто не сумела за этим уследить.

Ее накрыло волной мутного киселя. Руки стали тяжелыми, веки так и норовили опуститься. Как в замедленной съемке она видела, что Аксинья подошла совсем близко. Лесе показалось, что цепкие пальцы ведьмы сейчас схватят ее.