Венцель провел в конторе только несколько минут. Машинально подписал несколько десятков писем. Потом поехал обратно в Груневальд.

Мрачный вошел он в дом. Лоб у него, был изборожден морщинами злобы. Прислуга безмолвно спасалась бегством от его дурного настроения.

– Дамы – в китайской комнате.

Китайская комната была отделана в экзотическом стиле, отнюдь не в китайском, но так уже она называлась. Стены были сплошь облицованы кафельными плитками ультрамаринового цвета, потолок покрыт росписью и позолотой. Эстер любила сидеть в этой комнате, когда смеркалось.

До слуха Венцеля уже доносились женские голоса. Разговор велся по-английски и по-французски. Вчера приехали погостить две приятельницы: жена английского оптового чаеторговца Вайолет, с прической мадонны и сластолюбивыми губами, и Жоржет, маленькая, подвижная, как ртуть, черноволосая француженка, сбежавшая от мужа и прятавшаяся у Эстер. Дамы оживленно беседовали о предстоявшем через несколько дней ночном празднике в Хельброннене. Ожидали только наступления более теплой погоды. Венцель, остановившись в гостиной Эстер, смотрел в китайскую комнату. Дым дамских пахитосок образовал под потолком неподвижный, парящий слой.

В этот миг лакей подал Эстер карточку, и сейчас же вслед за этим в китайской комнате появилась фигура молодою человека. Венцель узнал голос Качинского.

– Вес долго не было в городе, господин Качинский, – сказала Эстер почти равнодушным, почти скучающим тоном.

– Я был занят за границей, – ответил Качинский. – Вернулся несколько дней назад, но только сегодня урвал свободный часок.

– Мои подруги, Вайолет Тэйлор из Лондона и Жоржет Леблан из Парижа.

Венцель вдруг весь облился потом.

«О, какая бесстыдная комедия!»

Лицо у него было серое, как свинец, долго пробывший на открытом воздухе.

Он медленно поднялся по лестнице. Лестница скрипела под его весом. Он уединился в своем кабинете и велел передать, чтобы его не ждали к чаю. У него срочные дела.

Кипы телеграмм и деловых бумаг были приготовлены его секретарем. Он не взглянул на них. Он ходил по своему полутемному кабинету взад и вперед, взад и вперед и не переставал повторять:

«О. какая бесстыдная, жалкая комедия!»

И опять все тело у него покрылось испариной.

Пробило полночь, а Венцель в мрачной и немой ярости все еще шагал по комнате взад и вперед, вполголоса говоря сам с собою. Снизу доносились иногда голоса к смех. Число гостей там как будто увеличилось.

«Обман, ложь, лицемерие! Лавина тронулась. Она убьет меня, и ее, и всех! О, какая низость!»

Вдруг ему показалось, будто у всех мужчин и женщин, бывавших в его доме, сквозило во взглядах какое-то странное и необыкновенное выражение, словно они скрывали от него нечто такое, чего совершенно скрыть не могли. Он увидел перед собою, не первый раз за эти дни, гостей, собравшихся в Лондоне на свадьбу, молодых, рослых мужчин, майора Ферфакса, барона Блау, и вдруг ему почудилось, словно у всех у них вызывающий вид и словно все они уставились в него с холодной усмешкой в глазах.

Он стиснул зубы так, что они хрустнули.

«Какое отчаянное бесстыдство! Она меня втянула в грязь и, что еще гораздо ужаснее (гораздо ужаснее в глазах Венцеля!), она сделала меня посмешищем всех этих людей!»

О, разумеется, этот Ферфакс, и Блау, и Качинский, и другие – смеются над ним до упаду. Что же, поделом ему, он этого сам добивался! Все знали, что из этого выйдет, только он не знал.

«Я не потерплю, чтобы меня втаптывали в грязь! – скрежетал он: – Я отомщу, я страшно отомщу!»

Она потребовала свободы, свободы во всех отношениях. Он предоставил ей свободу. Но разве эту свободу не ограничивали законы света и ее пола? Может быть, она так же не знает удержу в наслаждениях, как и он сам? Может быть, она – Венцель Шелленберг в юбке? Может быть! Что знает он о ней? Чужая женщина, незнакомая, как неизвестный зверь, свойств которого никто не изучил.