— А, детские шалости! А в убийства тоже играли?

— К чему такие намеки?

— А почему вы лжете?

— Докажите!

— А верхний сосед?

— Тоже мне доказательство! Да он терпеть меня не может и готов наговорить что угодно!

— Почему же он вас не терпит?

— Да потому, что мы мешаем ему спать.

— Хорошо. Оставим музыку и вернемся к спорту. Значит, вы умеете прыгать, влезать в окна, взбираться на балконы…

— В нашем доме балкона нет.

— У вас — да. Но в другом месте он есть. Спас хочет что—то возразить, но сдерживается.

— Итак, сделаем некоторые выводы. Вы уличены во лжи, и ваше алиби рухнуло окончательно. Остается ответить на вопрос: выпрыгнув из окна около двенадцати, куда вы пошли и что делали?

— Для меня такого вопроса не существует, — медленно отвечает Спас, снова вперив в меня свой наглый взгляд. — Я ни на минуту не отлучался из своей квартиры.

— Это все, что вы можете сказать?

— Я повторяю: для меня этого вопроса вообще не существует.

— Как угодно! Только имейте в виду, что упорство не всегда бывает ценным качеством. В вашем изложении оно крайне опасно. Опасно до такой степени, что вызывает необходимость немедленно задержать вас.

При этой фразе многие начинают говорить правду, но Спас стоит на своем.

В продолжение многих лет мне приходилось видеть разных людей, которые отрицали вину с изумлением или негодованием, повторяли одну и ту же фразу или пытались защищаться любыми доводами. У лжи, как и у правды, может быть разная интонация. Но, имея опыт, можно все—таки разобраться, когда человек, сидящий перед тобой, лжет, хотя и смотрит невинными глазами младенца. Труднее установить, с какой целью этот человек увертывается, ибо не всякий обманщик убивал или был соучастником убийства.

— Вообще—то вас следует задержать, — говорю я. — Но я сделаю исключение и дам вам отсрочку. Подумайте и, если появится желание что—нибудь добавить, приходите. А пока вы свободны.

Спас оцепенело встает, словно не может прийти в себя от столь неожиданного оборота дела. Затем, не взглянув на меня, направляется к дверям медленной, неуверенной походкой. Да, палуба сильно качается под его ногами…

— Минутку! — останавливаю я Влаева в последний момент. — Чуть не забыл: что это за история с вашей неудавшейся поездкой в Югославию?

Спас медленно оборачивается. Опущенные губы выражают апатию и усталость.

— Спросите ваших людей. Они мне отказали в заграничном паспорте.

— К кому и зачем вы собирались ехать?

— Ни к кому и ни зачем. Просто посмотреть мир, как это делают тысячи.

— А где сейчас ваш отец?

— Понятия не имею. Наверное, где—то в Австрии.

— Вы пишете ему, он — вам?

— Я — ему?

На лице Влаева возникает такая неприязнь, что вопрос об отношениях между отцом и сыном становится лишним.

— А у вас есть желание с ним повидаться?

— Почему же нет! С удовольствием бы увидел, чтобы набить ему морду.

И поскольку вопросов больше нет, Спас толкает дверь и уходит.

Итак, разговоры с последними двумя «персонажами» из очерченного круга — Магдой и Спасом — до известной степени подкрепили мои подозрения. Магда Коева помогла мне узнать о существовании пачки стодолларовых банкнот, которые не были найдены в комнате Асенова. А тот факт, что Асенов имел привычку прятать бумажник под подушку, подтверждает одно из возможных объяснений всей сложной операции.