За работой Хоуп думала об этом их разговоре. Что до нее, она испытывала безмерное облегчение с примесью смутного разочарования. Как это странно, размышляла она, почему порой, став на позицию разума и терпимости, потом чувствуешь себя совершенно опустошенной и обобранной? Оказывается, рациональное поведение требовалось тебе в последнюю очередь. Ты вдруг сознаешь, что для разрешения человеческих проблем нужна страсть и грубое, животное неблагоразумие, нужно какое-то время орать и брызгать друг на друга слюной. Это отсутствие упреков, обвинений и контробвинений, невысказанных обид и давних претензий, которые вырываются наружу в пылу ссоры, теперь не давало ей покоя. Почему они демонстрировали такую невозмутимость и умудренность жизнью, ведь ни у нее, ни у Джона этого в характере не было? Может быть, из-за Джона и его болезни, предположила она. Ну а он-то почему? Почему он не выкрикивал ей в лицо бранные слова? Не унижал и не оскорблял ее, чтобы удовлетворить собственное раненое самолюбие? Это все было бы естественнее, думала она, чем их тихие голоса и печальная дальновидность.

Она сама рассердилась только один раз. Он вдруг, ни с того ни с сего, спросил, есть ли у нее кто-нибудь. «У тебя что, другой? Так и есть, я знаю. Кто он? Ты можешь сказать мне, не волнуйся, я пойму». Ее яростные, непреклонные отрицания помешали ему продолжать в том же духе. Хорошо тебе говорить, все время думала она. И он, по-видимому, поверил ей на слово, оставил эту тему так же внезапно, как затронул. Но может быть, ей следовало выдумать себе любовника, размышляла она. Просто, чтобы сделать все более грязным, более реальным. Может быть, стоило сказать, что у нее роман с Грехемом Мунро, единственно, чтобы подлить масла в огонь (кандидатура в других отношениях невообразимая, чтобы не сказать смехотворная — с ее позиций), но, во всяком случае, эти слова могли бы вызвать скандал, такой, чтобы от обоих полетели пух и перья, они выплеснули бы друг на друга часть желчи и очистились бы от своей взрослой рассудительности.

О том же она размышляла и вторую половину дня, осматривая подлесок в поисках характерных цветов и трав, собирая то там, то сям образцы для подтверждения концепции, для последующей обработки. Хорошо хоть нет дождя, подумала она, стоя с непокрытой головой в оловянном предвечернем свете под облетевшими деревьями, выковыривая грязь из-под ногтей перочинным ножом. Она поняла, что устала сверх всякой меры. Из-за самого присутствия Джона она чувствовала себя эти два дня напряженной и скованной. На секунду она задумалась над тем, позволят ли ей характер и темперамент жить с другим мужчиной — с каким бы то ни было мужчиной, — цинично добавила она; возможно, она вообще не из тех, кто создан для брака? Но потом подумала, что нет: какое-то время ей было так хорошо с Джоном Клиавотером, что ни о чем лучшем она и мечтать не могла бы. От этого ей стало грустно, и она с новым уважением подумала о Джоне, таком измученном, но исполненном сдержанности и достоинства. У него были свои проблемы, у Джона, которые она не могла с ним разделить, которые не могла даже понять. Она решила, идя домой, что сегодня вечером будет держаться с ним тепло и благожелательно.

Когда она вошла в коттедж, там никого не было, хотя во всех комнатах были включены обогреватели и горел свет. Ее теплота и благожелательность съежились и исчезли. На столе лежала записка: «Ушел пройтись. К чаю вернусь. Джон». Она переоделась, привела в порядок гостиную и кухню, поставила на огонь чайник. И села ждать, когда он вернется.

Она представления не имела, почему этот вопрос пришел ей в голову, но он требовал ответа так настойчиво и непреклонно, что не подчиниться она не могла. Она открыла заднюю дверь, выходившую в убогий сад, и пошла по полоске клочковатой травы между клумбами с прибитыми ветром кустами роз.