В последний миг она опомнилась, чертыхнулась и сунула трубку в карман. Перед тем как войти в дом, она еще раз громко чертыхнулась и сорвала злость на сетчатой двери, хлопнув ею что есть сил.
— Фу-у-у! — выдохнул Гриф и посмотрел на Калли. — Выходит, ты у нас пропала? Интересно, кто тебя утащил? — Он неприятно хохотнул. — О-о-о, я огромный и страшный похититель! Ну и дела… Пошли домой, а то твоя мать нам устроит…
Калли покорно побрела назад в лес. Под деревьями сразу стало прохладнее. Мама знает, что она пропала, но ей, скорее всего, неизвестно, что в лес ее увел отец. Интересно, кто вторая пропавшая девочка? Калли с трудом сдерживала слезы. Ей очень хотелось поскорее вернуться к маме, снять мокрую, грязную рубашку, умыться, переодеться в чистое и сухое, перевязать кровоточащие ноги, заползти в кровать и с головой накрыться одеялом.
Мартин
Я побывал везде, куда любит ходить Петра: в библиотеке, в школе, в кондитерской, у Керстин, у Райана, у бассейна и здесь, в Восточном парке. Теперь я брожу среди качелей, каруселей, лесенок для лазанья, горок и гимнастических снарядов. Еще рано, в парке никого нет. Я даже влез на черный паровоз, который парку подарила железная дорога. Поразительное легкомыслие! Неужели железнодорожное начальство считает такую махину безопасной для детей игрушкой? Разумеется, все опасные детали сняли, стекло заменили пластмассой, обточили острые углы. И все же огромная махина производит сильное впечатление. Только такую штуковину и ставить на игровую площадку к малышам, не ведающим страха! Им кажется, что они вот-вот полетят — только разрешите. Я много раз наблюдал, как дети лазают по многочисленным лесенкам и играют на площадках и на крыше паровоза. Больше всего им нравится играть в «ограбление поезда». Игра очень сложная, в ней целая куча правил, которые часто придумываются и меняются прямо по ходу игры. Часто мальчишки и девчонки прыгают с самой высокой точки на крыше паровоза и с глухим стуком шлепаются на землю. После таких прыжков недолго и кости переломать! Я неизменно пугаюсь, но храбрые малыши как ни в чем не бывало вскакивают на ноги и отряхивают попки, к которым налипла грязь.
Сейчас я тоже поднимаюсь на крышу старого паровоза и оттуда, с самой верхней точки, оглядываю весь парк. В первую минуту дух захватывает от радости. Я на самом верху! У меня кружится голова. Я нерешительно озираюсь по сторонам, высматривая Петру и Калли. Их нигде не видно. Медленно сажусь, разбросав ноги в стороны. Руки у меня все в саже. Она настолько въелась в паровоз, что ее не отмыть уже никогда. Я разглядываю свои руки и думаю о Петре.
В ту ночь, когда родилась Петра, я остался в больнице с Фильдой. Я не отходил от нее ни на шаг. Спал в кресле, которое придвинул к ее больничной кровати. Роскошь родильного отделения меня поразила: неброские обои, лампы и торшеры с реостатами, гидромассажная ванна. Я радовался, что Фильда рожает в таком хорошем месте, что за ней ухаживает добрая медсестра, которая время от времени кладет Фильде руку на лоб, тихо утешает или подбадривает ее.
Я родился в Миссури, мои родители держали свиноферму. Там же, в доме на ферме, появились на свет семеро моих младших братьев и сестер, так что к крикам роженицы мне не привыкать. И все же, когда Фильда вдруг закричала, меня от страха замутило. Пришлось ненадолго выйти из больничной палаты. В детстве я привык к тому, что мама, даже на сносях, трудится по дому так же усердно, как и всегда. Когда начинались схватки, она вставала у рабочего стала и держалась за него руками. Потом ее гордое, суровое лицо перекашивалось от боли, и я пугался. Наконец мама посылала меня на соседнюю ферму, где жили ее мать и сестра — они помогали маме разрешиться от бремени. Я несся к дому тетки и бабушки, радуясь, что можно хотя бы ненадолго отделаться от тревожного чувства, воцарявшегося в такие дни в нашем всегда мирном доме, где господствовал порядок. |