Летом я бегал босиком — ступни у меня грубели, и я не чувствовал ни камней, ни грязи. Мне больше нравилось ходить в ботинках, но мама позволяла мне надевать их только по воскресеньям и в школу. Я ужасно стеснялся своих босых ног и грязи под ногтями и потому завел привычку стоять на одной ноге, поджав пальцы. Мне казалось, что так грязь меньше бросается в глаза. Бабушка, бывало, смеялась надо мной и дразнила «аистом». Тетка тоже высмеивала мое чистоплюйство, даже когда я прибегал звать их на помощь. От ее добродушного грудного смеха мне становилось легче. Мы садились в бабушкин ржавый фордик и ехали к нам на ферму. По пути мы проезжали мимо свинарника, отец выходил оттуда, махал нам рукой и широко улыбался. Он знал, что скоро у него родится сын или дочь.

Хотя я рос на ферме, свиноводство меня не привлекало. Я любил читать и считать. Отец, добрый, простой человек, бывало, только головой качал, когда я отказывался помогать ему при опоросе. Конечно, у меня имелись свои обязанности по хозяйству. Я должен был чистить загоны и разливать по кормушкам пойло. Самыми тяжелыми были для меня дни забоя. Мне не хотелось даже смотреть, как режут свиней. Убийство любого живого существа претило моей природе, хотя свинину я ел без всяких угрызений совести. В день забоя я просто-напросто сбегал из дому. Доставал из чулана ботинки, туго завязывал шнурки, отряхивался от грязи и шел в ближайший от нас городок — почти пять километров. Подойдя к окраине городка, я плевал на пальцы и, наклонившись, счищал с ботинок дорожную пыль. Входя в библиотеку, я всегда проверял, на месте ли мой читательский билет, потрепанный и потертый на сгибах от частого использования. Потом я несколько часов подряд читал книги по нумизматике и истории. Библиотекарша знала меня по имени и часто откладывала для меня книги, которые, по ее мнению, могли мне понравиться.

— Если не успеешь прочесть за две недели, ничего страшного. — Она заговорщически улыбалась и протягивала мне холщовую сумку, туго набитую книгами. Она знала, как мне трудно выбираться в городок каждые две недели, но я все-таки довольно часто ухитрялся наведываться в библиотеку.

К вечеру, зная, что все уже закончилось, я возвращался домой. Отец ждал меня на парадном крыльце, он разминал между пальцами сигарету и прихлебывал холодный чай, приготовленный мамой. Медленно подходя к дому, я всякий раз дивился тому, какой отец огромный. Отец был настоящим великаном — высоким и широким в обхвате. Когда он застегивал рубашку, пуговицы едва-едва сходились на животе. Те, кто не знал моего отца, невольно ежились при виде его огромной фигуры, но, познакомившись с ним, быстро меняли мнение о нем. Отец был очень мягким человеком. Не припомню ни разу, чтобы он повысил голос на мать или на моих братьев и сестер.

Однажды — мне было двенадцать лет — я улизнул в библиотеку, не вычистив загоны и не накормив свиней. Когда я вернулся, отец стоял, прислонившись к деревянной ограде свинарника, и поджидал меня. Его обычно безмятежное лицо было перекошено от гнева, он пристально смотрел на меня, скрестив руки на широкой груди. Мне тут же захотелось бросить книги и убежать. Но я этого не сделал. Я подошел к тому месту, где стоял отец, и уставился на свои парадные ботинки, запачканные пылью и грязью.

— Мартин, — сказал отец новым для меня мрачным тоном. — Мартин, посмотри на меня!

Я поднял голову, заглянул ему в глаза и понял, как сильно он во мне разочарован. После забоя от него сильно пахло кровью.

— Мартин, мы — одна семья. Так уж вышло, что мы разводим свиней. Я знаю, ты этого стыдишься…

Я быстро покачал головой. Стыдился я вовсе не свиней, но не знал, как убедить в этом отца. Он продолжал:

— Я знаю, тебе противно выгребать навоз. И меня ты стесняешься, потому что я не такой способный к учебе, как ты. Я простой фермер-свиновод — уж какой есть.