Второе – намеки, будто кто-то намеревается похитить его чертежи. Меня с самого начала удивило, зачем ему понадобилось морочить мне голову детективной дешевкой про тайных агентов, зловещую Иноземную Силу и тому подобное; помнится, я подумал, что его в очередной раз занесло необузданное ирландское воображение.

Третье – завещание. Он сказал мне, что держит его в сейфе, в садовом домике. Естественно, обнаружив тело, мы заглянули в сейф и, увидев его пустым, решили, что О’Брайана убили, чтобы завладеть завещанием. Убийца забрал его из сейфа – если оно вообще там было – и отослал в том самом запечатанном конверте поверенным. Но тут случился небольшой прокол – план был явно недодуман. Мне сразу показалось странным, как это убийце удалось открыть сейф. Откуда ему знать шифр? Он мог быть известен кому-нибудь из близких друзей О’Брайана, но уж никак не Кавендишу.

И, наконец, четвертый шаг, предпринятый О’Брайаном, чтобы его смерть не сошла за самоубийство, заключался в том, чтобы задействовать в этой истории меня. Он надеялся, что у меня хватит ума – особенно с учетом сделанных им намеков, – чтобы догадаться, что самоубийство – это лишь видимость; а с другой стороны, был уверен, что у меня не хватит ума, чтобы восстановить реальную картину случившегося.

Дойдя до этого пункта, я решил, что загадка смерти О’Брайана раскрыта. Ибо иначе никак не справиться с главным препятствием – вопросом, отчего он позволил убить себя. Видите ли, с самого начала я решительно не мог поверить, что такой человек, как О’Брайан, будучи предупрежден об опасности и, следовательно, готов отразить угрозу, позволил себя обмануть, подставился так, что был застрелен из собственного оружия. Это просто невероятно. Тогда я задумался и начал прикидывать, насколько соответствуют моей версии другие любопытные обстоятельства, мною отмеченные. Взять, к примеру, фотографию Джудит Фиер в садовом домике. Зачем О’Брайану понадобилось вынимать ее из рамки и рвать на клочки до появления гостей? Единственный разумный ответ – чтобы некто не мог увидеть ее и узнать девушку. Это разрушило бы весь замысел. Но узнать Джудит Фиер мог только один человек – Эдвард Кавендиш. Вот О’Брайан и порвал фотографию, чтобы Кавендиш не насторожился. Помимо того, на всем протяжении нашего с ним разговора я не мог отделаться от ощущения, что за его словами скрывается какая-то темная тайна. По мере появления гостей я не спускал с них глаз, следил, как лиса. Помню, уже в самый рождественский день я подумал, что угрозы по адресу О’Брайана – всего лишь розыгрыш, ибо все присутствующие общаются с хозяином так же естественно, как и друг с другом, а ведь трудно представить себе, что человек, замысливший убийство, всего за несколько часов до него ведет себя с намеченной жертвой как обычно. «Улыбаться и улыбаться, оставаясь при этом бандитом» можно, но после содеянного, а не до него. А позднее, еще раз все хорошенько обдумав, я пришел к заключению, что единственным, кто вел себя в тот вечер не вполне естественно, был О’Брайан. Он готовился положить начало событиям, которые медленно, но неотвратимо должны были привести к кончине Эдварда Кавендиша. О’Брайан рассчитывал заставить его провести несколько недель в аду, прежде чем на шею этому человеку накинут петлю, – даже воображение ирландца оказалось бессильно представить себе, что Кавендиш выбросится из самолета и тем самым свершится поэтическая справедливость. Любопытно, но еще задолго до того, как заподозрить во всем этом деле что-то неладное, я сказал Бликли, что способен представить О’Брайана убивающим человека из мести.

Найджел замолчал. Его слушатели сидели не шевелясь. Затем все трое, словно сговорившись, подняли бокалы. Быть может, это был тост в честь Найджела; а может быть, в память о беспощадном демоническом духе Фергюса О’Брайана.