– Ты когда соберешься к зубному лекарю? – улыбнулся в ответ Савелий.

– Никогда, – сошла улыбка с лица Мамая. – Я их ощень баюс.

Савелий коротко хохотнул.

– Тише ты, – дернула его за рукав Лизавета. – Люди же спят.

Савелий кивнул и невольно посмотрел на спящих певичек. Их невинные, во сне почти детские мордашки абсолютно контрастировали и с их округлившимися женскими фигурами, и с их дневными, а главное, ночными занятиями.

– Ты чего уставился на этих девиц? – снова дернула Савелия за рукав Лизавета. – Смотри у меня, – добавила она, и в ее голосе послышались смешливые нотки.

– Ничего я не уставился, – в тон ей ответил Савелий и, обернувшись к Мамаю, уже серьезно сказал: – Дело у меня к тебе, Мамай.

– Слушаю, хузяин.

– Мамай, сколько раз я тебя просил не называть меня хозяином?

– Мыного, хузяин, – осклабился слуга.

– Но ты продолжаешь свое. Пойми, мне неловко.

– Понимаю, хузяин.

– Тьфу ты, – сплюнул в сердцах Савелий. – Ладно, поговорим об этом позже. А теперь слушай. Сегодня после ужина двое иностранных артистов давали в гостиной первого класса представление. Мы тоже на нем были. В одном из их номеров участвовала Елизавета. После чего у нее пропали брильянтовые сережки.

– Ай-яй-яй, – покачал головой Мамай. – Вас обидели, хузяйка?

– Конечно, ее обидели, – не дал раскрыть Лизе рта Савелий. – Мы поначалу думали, что она их потеряла. Обыскали все – нету. Да и как потерять обе сережки враз? Рядом с ней, кроме меня, когда мы смотрели представление, никого не было, так что, кроме артистов, умыкнуть сережки больше не мог никто.

– Ты ходил кы ним, хузяин? – спросил Мамай.

– Ходил, но они не захотели отдать серьги. Теперь я хочу, чтобы к ним сходил ты. Они едут вторым классом, каюта нумер восемнадцать.

– Латны, хузяин, понял. Вы, – он деловито глянул на них обоих, – ступайте кы сибе. И жыдите меня. Я сыкоро.

– Открывать не будем, – безапелляционно заявила Кира и повернулась на бок.

Стук повторился. Потом на время стало тихо, а затем после непонятного скрежета дверь отворилась: Мамай, просунув финку в щель меж косяком и дверным полотном, отжал язычок замка и надавил крутым плечом на дверь.

Когда он вошел в спальню, на него уставились две пары испуганных глаз. Затем одни глаза зажглись злостью, а другие – животным страхом. Эти другие принадлежали великому и непревзойденному.

– Ты?! – сделались круглыми глаза у Мамая. – Какая встреща!

Мамай ухмыльнулся так, что у Гарольдини ослабло в животе и он еле сдержался, чтобы не обмочиться. Все же, кажется, он немного подмочил свои шелковые исподники.

– Ты, Яцек, послетний мудак. Кырыса. Ты – тухлый. Ты обул Парамона. Теперь ты обул его сына, моего хузяина. Бакланить я сы тобой не буду и скажу лишь один раз: верни серьги его женщины, инаще тебе – вилы.

Мамай демонстративно стал перебрасывать финку из одной руки в другую.

– Мамай, послушай, – присел на постели Яцек. – Я ведь…

– Отыдавай серьги, – недобро сощурил глаза до узких щелочек Мамай. – А то шибко худо будет. Я вит сы тобой не шучу.

Яцек кивнул. Он знал, что Мамай не шутит. И не шутил никогда, потому что не умел этого делать. Зато Мамай мог не моргнув глазом всадить финский нож аккурат в сердце, шарахнуть обухом топора по голове и ударом кулака свалить наземь любого, на кого бы указал его хозяин.