* * *

В новом городе, как мне показалось, была своя особенная атмосфера. Свой собственный климат. Павлин ошибся: там не было никаких стен, никаких кордонов. Просто когда мы въехали в город, стало заметно теплее. И чем ближе к центру, тем тише. Спокойнее, безмятежнее. Небо как будто спустилось ближе к земле, не давая ночному теплу ускользнуть с зелёных бульваров.

Мы приехали поздно. Не для работы – за работу мы примемся глубокой ночью; в последний раз, когда мы говорили с Кингсли, он дал очень чёткие указания на этот счёт. И ещё он договорился со своей старинной подругой, что мы остановимся у неё. Это была пожилая женщина. Леди Ирис, как назвал её Кингсли. И сказал, чтобы мы ехали прямо к ней.

Павлин остановился, чтобы спросить дорогу. Молодой человек, к которому он обратился, отвечал как‑то медленно и неуверенно, как будто боялся собственной речи. Пока они там разбирались, девочка, Тапело, вышла из машины.

Даже «до свидания» не сказала.

– Корова убогая, – высказалась Хендерсон.

Дом стоял чуть на отшибе, на вершине холма. Большой старомодный дом, построенный задолго до своих современных блочных соседей Каменный особняк со стенами, чёрными от глубоко въевшейся грязи.

Как я поняла, было около восьми вечера. Мы опоздали часа на два. Кингсли почему‑то хотел – и настойчиво повторил несколько раз, – чтобы мы приехали ранним вечером. Но у меня теперь плохо со временем. Часы я давно не ношу, и дни делятся на какие‑то смутные, размытые периоды: примерно, около, где‑то, ближе к полудню, ранний вечер, ближе к ночи и т.д. И только приём лекарства придаёт нашей жизни хотя бы какую‑то упорядоченность.

Нас встретил мужчина, Эдвард, вроде как слуга леди Ирис. Мы припозднились, но он ничего не сказал по этому поводу. В прихожей стояли большие антикварные напольные часы: без стрелок. Эдвард сказал, очень вежливо, что хозяйка дома уже отошла ко сну и что она пообщается с нами утром. Все это было так странно и непривычно, но меня радовало уже то, что сегодня у меня будет отдельная комната.

Где я сейчас и сижу. Я более или менее пришла в себя, собралась с мыслями. Очень скоро мы выйдем на поиски очередной ценности. Сейчас мне спокойнее, чем было вчера. С болезнью – временное затишье, и я могу писать дальше. Хотя сомнения все‑таки одолевают. Остаётся надеяться, что сегодня проколов не будет. У Павлина есть любимая фраза, что мозги иногда следует отключать. Я попробую.

Это такой странный дом. Электричества нет – только свечи. Шорохи, тени. Что‑то скребётся за стенами. Я пишу, сидя за антикварным туалетным столиком. Прямо передо мной – пустая деревянная рама с крошечными углублениями в уголках, где раньше крепилось зеркало. Ещё одна рама без зеркала – резная, из чёрного дерева – висит на стене. Точно такие же пустые рамы были в прихожей и в тихих, сумрачных коридорах, освещённых свечами. Пустые рамы и выделявшиеся более насыщенным цветом прямоугольные участки обоев.

Официальные распоряжения на этот счёт были вполне однозначны: не смотреть на себя ни во время приступов болезни, ни после, когда проявляются её последствия. Потому что иначе безумие охватит твоё отражение. Большинство людей просто переворачивают зеркала «лицом» к стене или чем‑нибудь их завешивают. Но в этом доме все зеркала убрали.

Мне вдруг очень живо представилось, как наша таинственная хозяйка, леди Ирис, поручает своему верному Эдварду снять все зеркала. Может быть, они хранятся в какой‑нибудь дальней комнате – в ожидании, пока не пройдёт эпидемия или пока не найдут лекарство.

Мне представляется тёмный подвал, заставленный отражениями.

* * *

Отражения.