— Не верю, чтобы в хозвзводе не нашлось закуски.

— Верь не верь, но это было так.

— Значит, фамилия у него, говоришь, знатная? Как у баснописца?

— Да. Крылов.

— Главное — не ошибиться, — Мустафа еще с давних, зэковских времен был знаком с неким воровским кодексом чести, одним из принципов которого был именно этот — не ошибаться. — Крылов, значитца, его фамилия?

— Крылов, — вновь подтвердил земляк.

— Ладно, зарисовал я эту фамилию. — Мустафа поправил висящий за спиной автомат, прощально хлопнул земляка по плечу и неожиданно спросил: — Кумыс давно в последний раз пил?

— У-у-у. — Земляк взвыл, будто паровоз, на который пикировал фашистский самолет. — Очень давно. Дома это было, еще до фронта.

Мустафа вздохнул.

— А я последний раз пил кумыс аж в тридцать восьмом году. — Губы у него сморщились горестно, глаза сделались узкими и влажными, было понятно, о чем он думает — о местах, в которых родился и жил когда-то… Остались они в прошлом, в некоем тумане времени, где ничего не видно — ни людей, ни лиц. Только сердце бьется оглашенно, очень часто и громко, норовит выскочить наружу. Интересно, как там, на родине, живут люди? И живут ли?

Горшков раскрутил «баснописца» — на руках у капитана имелась гильза от «ТТ», из которого стреляли. Эту темную латунную «мензурку» ему передала семья изнасилованной немки, — гильза эта побывала в стволе «ТТ», висевшего на поясе у сержанта Крылова… Это первое.

И второе — из тела лейтенанта Кнорре была извлечена пуля. А всякая пуля — это фамильный росчерк оружия, из которого она была выпущена. Из пистолета сержанта сделали несколько контрольных выстрелов, собрали пули и сравнили их с тупой долькой, изъятой из тела сапера, результат был тот, который ожидал Горшков, — те же самые следы, те же царапины. Значит, стрелял в лейтенанта «баснописец».

— Ну что, будешь признаваться или станешь кочевряжиться? — спросил Горшков у «баснописца», ответа дожидаться не стал, добавил: — Если признаешься чистосердечно, то, возможно, сохранишь себе жизнь, не признаешься — получишь такую же дуреху себе с затылок, — показал сержанту свинцовую пулю, запечатанную в медную рубашечку. — Выбирай!

— Признаюсь, — глухо проговорил «баснописец».

— Вот и хорошо, — проговорил капитан, сунул руки себе за спину — очень захотелось расстрелять мерзавца тут же, сейчас же, немедленно, — сцепил пальцы в кулак — и некоторое время так и держал их за спиной сцепленными, затем выкрикнул громко: — Мустафа!

Мустафа с автоматом стоял за дверью, признание «баснописца» слышал, всунул голову в дверной проем.

— Уведи задержанного, — приказал ему капитан.

Подойдя к «баснописцу», Мустафа ухватил его под мышки, приподнял обмякшее тяжелое тело, отрывая от стула:

— Пошли, родимый!

«Баснописец» поднялся, покорно сунул руки за спину. Плечи у него обвисли, сделались дряблыми — от былой стати ничего не осталось, — губы задрожали плаксиво…

Горшков сделал выразительный гребок ладонью, показывая Мустафе: уводи, мол, быстрее, и без того воздух тут тяжелый, — ординарец в ответ понимающе кивнул, ткнул «баснописца» стволом автомата между лопаток:

— Шнель!

Нагнув голову, арестованный поспешно шагнул к двери: ему хотелось как можно быстрее исчезнуть отсюда.