После того, как Брут три раза кряду попытался схватить за горло типа в полосатой куртке, тот больше не появлялся. Офицерик, которого звали Хорст, научил еще Брута брать след и из множества встречающихся запахов выделять главный, который был нужен, запах людей, испытывающих страх. В этом заключалась его работа, и за нее он получал мясо. Он стал хорошо отработанным человекодушителем, точно реагирующим на заданную команду.

Днем у Брута было много свободного времени и, свернувшись клубочком, он спал на солнце перед своей клеткой. Большую часть дня он дремал в приятном ничегонеделании. Только иногда, когда не было ни слишком жарко, ни чересчур холодно, пес прогуливался по уличкам между маленькими домиками и поливал бетонные столбики. В мелком посеревшем песке он находил следы своего хозяина, но не шел по ним, потому что знал, что не он идет за Хорстом, а Хорст идет за ним.

Брут был упитанный, но без жирка, чувствовал себя хорошо и легко, бегалось ему превосходно, прыгалось еще лучше. Среди собак у него было несколько друзей, но ни с кем из них он особенно не якшался. Одной из них была шотландская овчарка с вытянутым туловищем и разными глазами: одним синим, а вторым зеленоватым. Затем голубой доберман, которого люди звали Вольф, а собаки — Обрубленный хвост. И, наконец, ездовая эскимосская сука, привезенная из Финляндии; у нее была массивная и короткая морда и спокойные глаза, которые умели вспыхивать голубым и белым огнем, холодным, точно северное сияние. Днем им почти нечего было сказать друг другу, и каждый предпочитал заниматься собой. В отношениях между ними ощущался странный стыд, потому что каждый из этих псов в глубине души был порядочным. Они чувствовали, что их занятие — волчье, а не собачье. Только ночью они держались все вместе, как стая, и работали до изнеможения и до полной хрипоты голосовых связок.

Был в тех собаках жир из яичного желтка, и жир из почек и печени, и доза кофеина, выпитого с молоком, чтобы быть сметливей.

Каждый вечер — и чаще это бывало до полуночи, чем после нее, — свора из двенадцати собак уходила на маленький вокзал в Т.

Вокзальчик построили еще при государе императоре; был он пышнее, чем приличествовало столь маленькому городку, но поблизости стоял охотничий замок, куда ездили эрцгерцоги, а как-то раз приезжал даже сам рейхсфельдмаршал с польским министром Беком. Вокзалу уже был знаком лай охотничьих собак, которых привозили псари в товарных вагонах, специально для этого оборудованных: над полом, на средней высоте, сбивались нары из плотно пригнанных досок, чтобы моча с верхнего яруса не стекала на нижний. А у собак Германа Геринга, сверх того, были замшевые подушечки с монограммой «Г. Г.» Хотя правила разрешали помещать в один вагон двадцать восемь собак, возили их всегда по десяти.

Сначала свора окружала зал ожидания, где давно уже никто ничего не ждал. Затем старательно, со вздыбленными ушами вслушивалась в черные дали, скрывавшие высокий свист натруженного паровоза, такой высокий, что человеческое ухо его не улавливало. Поезд был еще очень далеко, но собаки знали о нем. Их морды становились мокрыми, носы задирались к темному небосводу, в ночи светились зубы.

Поезд подходил к вокзалу медленно и даже идиллически. Паровоз был старый, со старомодным цилиндром вместо трубы, окутанным искрами и светлым паром. На собак падал свет двух его немного близоруких глаз; свет был синий, затемненный от русских истребителей. И собаки смотрели в эти глаза с безмерным напряжением, потому что хорошо знали, что произойдет дальше.

Работа шла без команд — настолько персонал знал свое дело. Деревянные двери вагонов, обшитые сталью, откатывались быстро, с глухим гулом, и в собачьи ноздри ударяла вздыбленная волна вони: тут были карболка, одеколон, зачерствевший хлеб, нечистоты, пудра, йод и тухлятина. И сквозь все это с разящей силой пробивался ненавистный дразнящий запах людей, людей, которые боялись, которые не были их хозяевами.