И отвалите.

Только теперь, оказавшись в безопасности, я ощутил саднящее чувство раскаяния. Не надо было мне связываться с этими юными отморозками, ох, не надо было. Во-первых, засветился. Показал честному народу, что я не хвост собачий, что со мной надо поосторожней. Да и пацанье это не стоило того, чтобы проводить воспитательную работу. В конце концов, никого они не трогали, никому не мешали. Ну, поставили столик в трех метрах от берега, ну, бросили девчушку в море, ну, выпили лишнего...

С кем не бывает?

Что-то ты поплыл, Женя, что-то ты поплыл. Злоба какая-то накатила, нечто неуправляемое. А ты-то думал, что все уже позади, что страсти отполыхали и ты теперь человек мирный, спокойный и усталый.

Оказывается, ни фига. На твоем донышке, как красная ртуть, плещется зло.

А чего тебе колотиться, Женя?

Кто-то остался неотмщенным?

Никого не осталось.

А было много на челне...

Ничуть.

Были этакие милые уточнения своего прежнего облика, и не более того.

Ну, вставил Здор зубы, хорошие зубы вставил, дорогие, мог теперь широко и неуязвимо улыбаться любой красавице. Теперь уже никто не называл его фиксатым. И окажись он рядом с Шарон Стоун... Нет, не дрогнул бы, не спасовал. Вдруг выяснилось, что Здор предпочитает костюмы из тонкой серой ткани, и он нашел такие костюмы где-то на Тверской, недалеко от Центрального телеграфа. Не остановила его ни цена, ни простенькая этикеточка с грубовато исполненным словом «Версаче». Было ощущение, что какие-то силы уже втянули его в неодолимый водоворот и он просто вынужден вертеться в нем, теперь это его жизнь, желанная и долгожданная.

А Мандрыка вдруг, ни с того ни с сего, зачесав волосы назад, обнажив аристократические залысины, распрямив плечи, отказавшись от придуманной сутуловатости, неожиданно предстал достаточно высоким и статным. Даже взгляд его изменился – в нем обнаружилась ирония, снисходительность, вызов человека, уверенного в своем превосходстве. И еще в Мандрыке проявилась любовь к клетчатым пиджакам и белым сорочкам. И он эту открывшуюся страсть не собирался подавлять, наоборот, поощрял и всячески приветствовал. Гладко зачесанные назад волосы, клетчатый пиджак, однотонный галстук глухого зеленого цвета... Нет, это был уже не Мандрыка из новороссийской мазанки, это уже был международный воротила, во всяком случае, принять его за такового можно было вполне.

Надо обратить внимание на одну тонкость. Дело вовсе не в том, что ребята, продав несколько составов леса, решили принарядиться, вовсе нет. Они остро, с какой-то внутренней болью ощутили, что прежние их одежки никак к ним не подходят, более того, эти одежки как бы принижают их, если не позорят. А вот новые – новые и сидят хорошо, и вполне им соответствуют. В новых они спокойно говорили о женщинах, о больших деньгах, обсуждали время пути сухогруза от Новороссийска до Бейрута и обратно, прикидывали способы увеличения производительности труда в зэковских лагерях, осуждали низкую пропускную способность отечественных железных дорог...

И так далее, дорогие товарищи, и так далее.

Появился Фаваз, которого обещал Выговский и так долго ото всех скрывал. Представить всем Фаваза он решился, когда была оформлена фирма, получены печати и штампы, а он, Выговский, назначен председателем правления «Нордлеса».

У Фаваза был вполне легальный офис – недалеко от метро «Дмитровская», на каком-то этаже большой гостиницы, отделанной зеленоватым кафелем. Сам он при ближайшем рассмотрении оказался человеком полноватым, с большими черными влажными глазами и молчаливой улыбкой. И голос у него был негромкий, мягкий, с правильным выговором – видимо, в России он находился далеко не первый год. Тут же, в офисе, чем-то занималась и его жена – русская, Валентина. Невысокая, плотная, с откровенно блудливым взглядом. Одета она была во все черное, но с многочисленными золотыми подробностями – кольца, браслеты, цепочки, кулоны.