Непохоже, чтобы он обращал на все это внимание или чтобы его волновали подобные детали, к тому же сейчас темно и он торопится, стаскивая собственные джинсы и снова хватаясь за нее, не успев до конца высвободиться из штанин, — это обнадеживает.

«Ты достаточно набралась, чтобы не зацикливаться на мелочах», — думает она про себя. Он снова спрашивает: «Ты уверена, что хочешь?», как будто ждет, что сейчас она его внезапно оттолкнет. В конце концов, он-то ведь трезвый.

На нее волной накатывает голод, неудовлетворенность, отчаяние.

— Просто трахни меня, — выдыхает она.

Именно так он и поступает.

Сара просыпается еще до рассвета.

Во рту пересохло, язык — как кусок резины, потому что она спала на спине с открытым ртом. К тому же, скорее всего, еще и храпела, правда, учитывая, что поблизости нет никого, кроме собак, это не имеет никакого значения.

Эйден, если он вообще тут был, давным-давно исчез.

С минуту она лежит неподвижно и думает о случившемся в пабе. Сколько она выпила? Тогда казалось, вроде бы немного, но Софи все подливала и подливала вина, приговаривая, как хорошо, что Сара наконец не за рулем. А еще Сара нервничала из-за того, что нужно всех знакомить с Эйденом. Конечно, о нем ей не стоило волноваться. Он тот еще игрок. Кажется, все остались от него в полном восторге.

Какое-то время она продолжает сидеть на краю кровати, прежде чем вытянуть ноги и встать; идет в туалет и моет кажущиеся липкими руки. Потом до дна выпивает полный стакан холодной воды и, покончив с ним, тяжело вздыхает. Наливает еще стакан и делает несколько глотков, выключает свет в ванной и возвращается со стаканом в спальню.

Часы показывают половину третьего.

За окном снова поднялся ветер, и она слышит, как он рвется в окно. Здесь, наверху, всегда бушует стихия; даже через двойную раму ветер то и дело бьется в стены и стекла, так и норовя забраться внутрь. Он воет, и скулит, и скребет что-то в цементной кладке, обрываясь лишенным мелодии свистом. Она забирается обратно в теплую постель.

Вспоминает, как Эйден держал ее за руку; не знает, как выходила из бара. Помнит только, что сидела в машине перед домом и приглашала его войти. Помнит прикосновение его тела, твердого и сильного, которое прижималось к ней.

Он не уставал спрашивать, уверена ли она, словно ему хотелось пойти на попятную, но не хватило храбрости сделать первый шаг.

«Вот дерьмо, — думает она. — Больше никогда не буду пить. Мне не хватает уверенности. Я совсем забыла, как это все работает».

Когда Сара выводит собак на прогулку, машины Эйдена не оказывается на месте. Она задается вопросом, уж не устроил ли он побег — решил в итоге не оставаться и уехать в Лондон или погостить у друзей, и все в таком духе. Она бы не стала его винить. В тусклом сером свете дня, приняв душ и одевшись, она решает, что вчерашняя ночь — это сплошной чудовищный конфуз.

Бо`льшую часть дня ее мозг ощущается твердой плотной массой, точно слишком сильно взбитый крем; она берет в студию бутылку воды и регулярно отпивает из нее, пока рассматривает иллюстрацию, над которой работает для «Поросенка из сахарной ваты в цирке». Само собой, в ее цирке нет животных, по крайней мере, в привычном понимании. Акробаты у нее — мыши, шпрехшталмейстер — слон, а клоуны — стайка ненормальных чаек. Она приходит к выводу, что идея с чайками не работает; думает о том, что клоунами по-хорошему должны быть мартышки. Но она терпеть не может предсказуемость.

Сегодня все кажется бессмыслицей. Такое продаваться не будет.

В конце концов Сара откладывает набросок в сторону и берется перерисовывать детский портрет Луиса, один из ее любимых, тот, где он поднимает вверх пустую ракушку улитки, его брови сдвинуты в деловитом прищуре ученого-первооткрывателя.