— Все лучше, чем в казематке вшей кормить, — добавил его товарищ.

— Да кто ж вы? — удивился Ероха.

— А мы люди штрафованные! Который за воровство, который — от людской злобы, иной — по роковой ошибке. Арестанты мы, голубчик. Видать, уж вовсе дело плохо, коли о нас вспомнили.

— Господи Иисусе, — только и смог сказать Ероха.

— Нас самолично господин адмирал Пущин встречал! — похвалился дядька. — Велел за государыню-матушку молиться, которая нас из острога вынула да в Кронштадт воевать загнала.

— Вице-адмирал, — поправил Ероха. — Главный командир Кронштадтского порта вице-адмирал Петр Иванович Пущин…

И стало ему очень грустно. Казалось бы, совсем недавно сам Пущин хвалил мичмана Ерофеева, предсказывал ему отменную карьеру, и что же? Да ничего хорошего. Толклись возле дружки приблудные, пьянчуги записные, в споры втравляли — кто кого перепьет. И ладно бы еще с горя, от несчастной любви! А то — из несуразного молодечества!

И вот итог — бывший мичман Ерофеев будет несказанно рад, коли возьмут гребцом на галеру.

Гребных судов на Балтике недоставало. Государыня не предвидела затей короля Густава и вкладывала деньги в парусный флот, способный воевать главным образом против турок в Средиземном море. А для действий в Финском и Ботническом заливах способнее галеры или более шустрые и верткие канонерские шлюпки. Впрочем, шлюпками их называть можно было лишь по какой-то древней традиции — это были гребные суда длиной почти до десяти сажен, об одиннадцати и более парах весел, а также имеющие немалый экипаж — шесть десятков человек, вооруженных ружьями и всем, что требуется для абордажной схватки, — пиками, топорами, саблями, крючьями.

Шагая с арестантами, Ероха размечтался — кабы по милости Божией попасть на канонерскую шлюпку, хоть на дубель-шлюпку, иль на кайку! Вот где можно в бою показать себя! До своего злосчастья мичман был силен и ловок, и при абордаже первым выметнулся бы на вражью палубу. И не глядел бы на него более Майков, как на живого покойника. И прежние друзья приняли бы — а не один лишь безотказный чудак Новиков…

— Долбать мой сизый череп… — прошептал Ероха, и тут его осенило.

Черные кудри, которыми он втайне гордился, следовало изничтожить. Во-первых, потому что от арестантов недолго нахвататься вшей, а воевать с ними в походных условиях себе дороже. Во-вторых, следовало покарать себя за дурь: волосы-де ты, болван, отрастишь, когда опять человеком станешь. А до той поры щеголяй сизым черепом!

В казармах действительно накормили пшенной кашей, к которой прилагался чуть ли не полуфунтовый кус хлеба, а потом повели к пристаням.

Ероха, сбежав из Кронштадта в Санкт-Петербург, старался пореже бывать там, где хотя бы издали были видны паруса. И вдруг перед ним открылось целое море парусов — и прямых, и косых, и убранных, и распущенных. Он невольно улыбнулся — душа возвращалась к истинной своей радости.

Гавани были заполнены судами. Вся эскадра Грейга еще не ушла, лишь первый отряд под командованием фон Дезина, и стояла на рейде, а в голубом небе развевалось двадцать три вымпела; пришли галеры, транспорты и множество мелких судов. Ероха невольно залюбовался родной картиной.

— Ну что ж, кому — война, кому — мать родна, — сказал он сам себе.

— Стой! — крикнул Майков. Арестанты остановились.

К нему подошел офицер, туманно знакомый Ерохе, они обменялись длительным рукопожатием и заговорили очень тихо, причем говорил больше офицер, а Майков лишь кивал.

Рядом с офицером находился человек, что называется, «поперек себя шире». Едва достигая офицеру головой до подбородка, в плечах он был раза в полтора пошире и имел замечательную грудную клетку — чуть ли не с двухведерный бочонок.