— Это была лучшая нота, что я слышал в своей жизни! — воскликнул господин Шульц. — Соль первой октавы, надо же! Такая чистая и мощная! Господин Шаляпин — великий артист, но он может петь только «ля». Потрясающе, Фласк! Мои аплодисменты!

Челюсть певца упала.

— Фласк, мальчик мой, — продолжал Шульц. — Пожалуй, я тебя недооценивал. У тебя золотой голос. Поверь — я разбираюсь в искусстве! Пойдем, дружище, такую ноту стоит отметить.

Подхватив певца под локоть, Шульц повел его к выходу из музея. Мимо, не обращая на них внимания, пропятился Фокси Лампиер, волоча бесчувственное тело Крокуса. Физиономия Шульца на секунду вытянулась.

— Куда это он потащил моего негра?

Фласк тяжело вздохнул. Попробуй теперь объясни.

— Просто он пообещал нам позаботится о трупе, господин Шульц.

— Так Крокус еще не труп? — не понял Шульц.

— Это не важно. Фокси всегда выполняет свои обещания.

Глава XXXVIII

Мамонты в снегу

Планкет медленно спускался по ступеням музея. Снежинки, кружась, оседали на рукава и плечи, сверкали в свете фонарей алмазной крошкой. За спиной Фласк оживленно ругался с Шульцем — ветер доносил обрывки разговора о нотах и октавах.

Планкет поднял голову. Снежинки липли к очкам и таяли от дыхания. Сквозь влажное марево, город казался расплывчатым, загадочным и чертовски красивым. Луна прищуренным глазом подмигнула ему, и Планкет подмигнул в ответ. Все-таки, несмотря ни на что, он любил этот город. К черту Мексику!

Эпилог

Человек слова

Тонкая розовая полоска на горизонте кажется китовой кровью, расползающейся по морской воде. Вскоре пробьет восемь, и начнется День Большой Бойни. Пока же город вязнет в белесой предрассветной дымке. Силуэты домов выглядят размытыми. Зябко. Вдали, в гавани нового порта, броненосцы раскочегаривают топки, гремит железо и уголь. Корабли готовятся к выходу — словно железные киты сонно ворочаются в тесном логове.

— Ну что, мальчик, поехали за ворванью? — Фокси прищурил левый глаз.

За его спиной из закопченной трубы поднимался в небо черный дым с искрами. Жилистые руки старого моряка привычно набили трубку, зашнуровали кисет, сунули за пазуху. На Фокси — старый морской бушлат с бронзовыми пуговицами, позеленевшими от времени. На ногах — новенькие лакированные ботинки.

Большим пальцем с желтоватым ногтем Фокси тщательно умял табак; сунул трубку в рот.

— Нам предстоит долгое плавание. Тебе, как новому гарпунщику, положена пятидесятая доля — радуйся, мальчик. Капитан здесь чертовски прижимистый.

Огромный негр в полотняной робе и штанах не по росту, со стоном выпрямился, потрогал затылок. Лицо исказила гримаса. Сидя на палубе, негр огляделся. Китобоец — старый, деревянный — шел в прямой видимости берега. Скрипело дерево, пахло рыбой и горелым жиром. Негр удивленно посмотрел на носовую пушку, закрытую брезентом. Гарпунщик? Он все еще не понимал.

Взгляд негра вернулся к старому моряку.

— Это мои ботинки…

— Теперь мои, — добродушно отмахнулся Фокси.

— Где я? Что я здесь делаю? — голос звучал тихо, как шелест.

— Я обещал одним сухопутным ослам позаботится о твоем бренном теле, — сказал Фокси и пожевал трубку. Глаза смотрели с отеческой насмешкой. — А слово свое я всегда держу, вареная акула. Завтракать будешь?