– Ты, наверное, – сказал он, наблюдая из-под полуприкрытых век за ее лицом.

Она криво усмехнулась, будто говоря: мол, знает она его, мол, он, как обычно, ерунду мелет. Хотя бы не стала возражать. Говард не мог понять, соглашается она или отталкивает его. Сейчас не время пытаться отгадывать. Говард сообразил, что вид у нее встревоженный и усталый. Она одна тянет на себе всю семью, работает сверхурочные, чтобы продать свои странные товары всяким миссис мойнигэн мира сего, а в немногое свободное время старается спасти Говарда и дядюшку Роя от них самих.

– Ты молодчина, – сказал он ей. – Поможешь мне завтра вломиться к мистеру Джиммерсу?

– Хватит! – отрезала она. – Забудь.

– Сейчас на это нет времени. Карусель завертелась слишком быстро. Теперь с нее уже не спрыгнешь.

Вздохнув, она пожала плечами, словно боялась открыть рот. Говард снова сжал ее локоть.

– С ним же все будет в порядке, сама знаешь. И тебе лучше в это верить.

Наградив его полуулыбкой, она вдруг подмигнула, словно вспомнив, что за человек ее отец.

На шоссе они разминулись с патрульной машиной, сворачивающей на Копейную улицу.

На следующее утро его разбудил вой электропилы. Было одиннадцать часов, в окно лился солнечный свет. Выходит, дядюшка Рой не провел ночь в участке. Ночь и утро Говард проспал без сновидений, и так просто было повернуться на другой бок и снова задремать, но предстояло сделать слишком многое.

Он согнул поврежденную ногу: колено казалось натруженным и деревянным, но болело не так сильно, как вчера вечером. Снова обмотав его бинтами, Говард взял палку и доковылял до окна. Согнувшись над пилой, дядюшка Рой нарезал остатки досок. Он бросил обрубки в сорняки, а чистую чурку положил в горку, потом остановился глотнуть из кружки кофе.

Подгоняемый мыслью о кофе, Говард оделся и вышел на кухню, прихватив с собой палку. Он твердо решил больше не выпускать ее из виду, хотя и не знал точно почему. Колено, когда он начал двигаться, отпустило, и он почувствовал себя Железным Дровосеком, со скрипом возвращающимся к жизни после того, как заржавел под дождем.

Появилась с метелкой для пыли тетя Эдита. Вид у нее был, как у человека, тоскующего по ушедшим, более простым временам.

– Доброе утро, – сказала она. – Кофе, наверное, уже остыл.

– Еще горячий, – сказал Говард, доливая молока и насыпая сахар в кружку, которую она ему протянула.

Тетя Эдита смотрела на него внимательно, словно оценивая. Говард спросил себя, что ей известно про вчерашние эскапады, и внезапно почувствовал себя двенадцати– или тринадцатилетним подростком, которого поймали за тем, что он бросал в стену яйца.

– У дядюшки Роя все в порядке?

– У него всегда все в прядке. Он не в силах понять, как можно в себе сомневаться. Просто поддается энтузиазму.

– Он вчера вечером поздно вернулся?

– После двух. Сказал, что они с Беннетом закрывали бар «Тип-топ», но он не пил.

– Нет, – сказал Говард, – не в этом дело. Вчера в Мендосино вышла небольшая заварушка, и он меня выручил.

– Знаю, какая заварушка, или, во всяком случае, могу себе представить. – Убрав волосы со лба, она заколола их на затылке, но так, что половина прядей снова рассыпалась. В ее лице не было ни тени улыбки. – Есть такие люди, живут, как птички Божий, – сказала она. – Наверное, он благословен. А вот за тебя я беспокоюсь. Ты и недели здесь не провел, а уже впутался в неприятности. Я это чувствую. К тому же в серьезные. Знаю, это не твоя вина. Тебя в них затянуло, как лодку в шторм. Ты, вероятно, мог бы уехать, уйти на всех парусах от бури.