Вернулась она серьезная, значительная, почти суровая. Увы, друг мой, не очень-то хорошие новости. ТАМ к тебе относятся слишком серьезно. И она рассказала о встрече с Полянским.

Он стоял у окна в своем огромном кабинете и смотрел на ветви сада, когда она вошла. Он протянул ей навстречу руки и грустно улыбнулся. Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье? Помнишь ли ты наши мечты? Ах, это был только сон, но какой чудный сон…

— Увы, мой друг, Митя — не царь, и единственное, что он посоветовал тебе, жить тихо и… — тут мама извлекла из сумочки кружевной платочек, на котором второпях тушью Для ресниц записала сказанное Митей, — и не способствовать… вот так… расширению… вот именно… и без того серьезной информации. Пока, сказал Митя почему-то шепотом и добавил почти неслышно: нужно ждать, ждать, ждать…

Между тем пришла осень, и разразилась война на Ближнем Востоке. Израиль использовал свой религиозный праздник Йом Кипур для затягивания арабских народов в ловушку новой агрессии.

В разгар боев на Синае Яков Израилевич Протуберанц стоял в очереди к телефону-автомату возле метро «Динамо». Он был четвертым, а за ним уже скопился целый хвост.

В будке упражнялся брюнет в светло-сером костюме, то поворачивался к очереди длинной спиной с выпирающими лопатками и драматически в такой позиции изгибался, то вдруг давал лицезреть лошадиное лицо, закатывающиеся в пафосе беседы мутные глаза, клавиатуру желтых зубов, длинные и волосатые пальцы с насаженными на них перстнями. Просто настоящий «театр одного актера».

Якова Израилевича эта ситуация нимало не раздражала, потому что он даром времени не терял, размышлял свои возражения австралийскому мыслителю W, объясняющему историю роевыми инстинктами человеческих масс, и даже делал кое-какие пометки для памяти, фигурально говоря «на манжетах», а фактически на полях французского журнала «Альтернатива», где недавно была напечатана его статья.

А вот остальная публика, однако, начала уже основательно ворчать в адрес неопределенного брюнета, который разговорился, как будто он дома. Надо монеткой постучать этому нерусскому товарищу, может, опомнится, пока не поздно.

Товарищ, стоящий первым в очереди, сочтя претензии сзади стоящих товарищей вполне обоснованными, ребром двухкопеечной монеты постучал в стекло будки тому товарищу, который злоупотреблял общественным терпением, то есть брюнету. Тогда вышеуказанный приоткрыл дверь будки и плюнул в лицо тому, который стучал. Затем, закрыв дверь, продолжал свой театральный диалог. Публика была потрясена и сразу начала безмолвствовать. Кто его знает, кто такой, если плюется. Вот вам опровержение вашей теории, дорогой W, подумал Протуберанц. Вот налицо резко индивидуалистический акт отдельной недетерминированной личности, который может иметь основательные общественные последствия.

— Товарищи! — после довольно продолжительного молчания воззвал оплеванный. — Что же, так всю жизнь и будем терпеть?!

Публика хмуро напряглась. Субъект в будке, картинно изогнувшись, демонстрировал тонкую талию и вызывающе выпяченное под тонким габардином свое хозяйство.

Если это еврей, подумал Протуберанц, то, боюсь, мы сейчас получим в некотором смысле общественный антисемитский акт. Внешне это подтвердит теорию уважаемого коллеги W, однако ведь в основе-то…

Субъект повесил трубку, открыл дверь и крикнул с порога телефонной будки:

— Русские свиньи!

После чего начал валиться на бок, производя еще при этом спазматические движения кадыком.

Оплеванный товарищ поддержал падающего.

— Не будем уподобляться линчевателям из Алабамы, — сказал он публике, которая и не собиралась уподобляться никаким линчевателям, а пребывала лишь в некотором недоумении — что же товарищ имел в виду, выкрикивая подобную нелепость? — Сейчас мы его просто-напросто передадим блюстителям порядка, — сказал оплеванный и обратился за помощью к ближайшему мужчине, то есть к Я.