Отставника Шевгушенко вы можете теперь видеть каждое утро на променаде Брайтон-Бич возле гастронома «Москва». Получая вэлфэр от штата Нью-Йорк и пенсию от ФРГ как лицо, пострадавшее от нацизма, он сидит в слингчэа, попивает пиво, читает газеты «Честное Слово», «Комсомольское Честное Слово», «Прежние русские идеи», журнал «Часовой», делает в этих органах пометки красным карандашом и окидывает морской горизонт профессиональным взглядом. В свои пятьдесят пять он, конечно, не чувствует себя стариком и подумывает о том, не записаться ли добровольцем в американскую армию. Полное отсутствие внимания со стороны Пентагона его несколько обескураживает. Неужели мой опыт никому не нужен, — задает он вопрос окружающим его евреям. Те пожимают плечами. Поезжайте в Израиль. У многих такие же проблемы. Совершенно никому, например, в Америке не нужны лекторы Всесоюзного общества «Знание», а ведь эрудированный народ. А что вы думаете, говорит Шевтушенко, вот и уеду куда-нибудь в Израиль или ЮАР. буду наемником, высоко оплачиваемым экспертом. Но никуда, конечно, не уезжает.

Ну, а с нашей-то профессией здесь пропасть в общем-то трудно, говорит Спартачок. Вначале я, конечно, имел чувство, что вряд ли сделаю концы встречающимися, но потом быстро обнаружил, что могу заработать себе отличный ливинг. Если не возражаешь, друг, давай вместе доллары делать. Теперь идея, друг. Давай купим в складчину джанк-ярд, годится? Мы, с нашим советским опытом, из отбросов таких наделаем фэнсикаров — туго!

Однако сначала, поучает меня далее Спартак, нужно тебе выправить вэлфэр, как моему тестю, не пропадать же деньгам. Я тебе буду платить «кашей», то есть наличными, и от государства будешь каждый месяц иметь чек — неплохо?

Позволь, Спартачок. возражаю я, ведь вэлфэр, кажется, те получают, которые уже совсем того, ничего?

— А кто узнает? — возражает Спартак. — Кто и как узнает. Гоша-друг?

— Да ведь это же вроде как обгребка получается? — удивляюсь я.

Спартак вскипел:

— Когда тебя в лагерь запихали ни за что, отняли лучшие десять лет жизни, это не была обгребка? А когда несчастные двести «баксов» ты с них берешь, это, значит, обгребка?!

— Спартак, душа моя! — вскричал я в крайнем изумлении. — Да ведь государства-то разные!

Спартак как-то осекся, будто и в самом деле первый раз до него дошло, что государства-то разные, потом внимательно на меня посмотрел, помрачнел, поскучнел как-то и буркнул что-то вроде:

— Хозяин — барин.

Ну конечно, вэлфэра я не взял, а, напротив, работая одджобсами в трех разных местах, так показал в банке свой инком, что выписал себе кредитную карточку «Виза». Вот он, символ доверия, — пластиковая пластиночка в плоскости своей не шире спичечного коробка, а в толщине своей не толще и полспички, я в восторге! Как будто сбылись мои молодые бредни о мире, в котором отомрет бумага.

Увы, мой босс Стюарт вскоре меня просветил: после каждого употребления «Визы» забирай одну из трех бумажек с ее отпечатком. Ты, Велосипедов, в американском мире еще салага и не знаешь, что у тебя будет такс-дидактибл и что такс-недидактибл. Собирай все бумажки, бля буду, и складывай все в отдельный бокс, потом разберешься.

Я снял себе квартиру поближе к русским местам, в Куинсе. Квартира однобедренная, что на наш масштаб вроде как двухкомнатная. Она пожирает половину моего дохода, но на вторую половину можно жить, нередко посиживая на своем порче с пивком и хорошей сигарой, позволяю себе такие слабости.

Однажды появляются — привет, товарищи, давно не виделись! — двое аккуратных, ну, явно из органов, или из наших, или из местных: галстучки, атташе-кейсы, пробор-чики через головы, два таких Женьки Гжатских.