Хуже всех, видимо, было Альфреду Потаповичу. У витрины магазина радиотоваров корчило его подобие родовых мук.

— Кудыкину? Кудыкину? Кудыкину? — конвульсивно повторял он.

Но никто на него уже не обращал внимания, ей-ей, лучше таким товарищам самим не ездить в загранкомандировки.

Женька Гжатский вычитывал по складам из записной книжицы:

— Аи эм совиет спай, аи рикуэст фор политикал эсай-лам…

Генерал Опекун продирался сквозь толпу к монументальному швейцару грстиницы и делал ему по мере продирания все более оптимистические и многообещающие жесты.

Ханук— Дэльвара, конечно, уже хохотала, окруженная группой пилотов компании «Сауди эрлайнз».

Классики Бочкин и Чайкин, делая вид, что все это не имеет к ним. настоящим писателям, никакого отношения, взволнованно, словно после сорокалетней разлуки, беседовали друг с другом. В их сбивчивой речи мелькали слова «Солженицын». «Государственная Дума», «до каких пор»…

В это время для полного уже восторга подъехал полицейский фургон, и несколько копов. все улыбающиеся, стали в него заталкивать наш фолкс, Сашу Калашникова, Яшу Протуберанца, Борю Морозко. Саню Пешко-Пешковского, Спартачка и Густавчика. Лейтенант Горчаков, он же Мак-Гаррит. считал всю компанию по головам:

— One. two. three, four. five, six.» that's it!

И успокаивал:

— Take it easy, guys… nothing to worry about… just checking… You’ll be free in half an hour…

Кто— то, кажется Протуберанц. в последний момент перед посадкой в фургон успел проорать:

— А где же ваша фридом, расшиздяи?!

Суета перед отелем не прекращалась ни на минуту, а тут еще подъехали два огромных автобуса с японскими туристами. Началась выгрузка чемоданов.

Один лишь я стоял, оцепенев. Один лишь я наблюдал, как исчезают советские делегаты в нью-йоркской ночи, похожей на колебание мазутных пятен.

— А вы раньше где работали? — спросил генерал Опекун у монументального швейцара.

— IBM Company, personnel division, — сказал швейцар и поинтересовался, есть ли черная икра на продажу.

— Чемодан, — заверил его Опекун и вдруг, сделав не по годам резвое движение, ткнул прямо в меня все еще крепкий, как пистолетный ствол, палец. — Seven!

И я устремился в паническое бегство.

Гнался ли кто-нибудь за мной, не поручусь, но я бежал, бежал, бежал. Не знаю, страх ли меня подгонял или древняя воля к бегству, или просто ноги мои, на старости лет осознавшие свою прыть, ведь все-таки недаром же некогда в пустоватой богобоязненной валдайской земле некий служка записан был Велосипедовым, видно, служил он своими ногами неплохую службу своему Богу, истории и не покоренной в те времена русской церкви.

Так я домчался до 42-й улицы и на южной ее стороне увидел другого бегущего. Вдоль подмигивающих огоньков порношопов и киношек «для взрослых» несся, как страус, белый юнец-провинциал. Он был без штанов и без обуви, однако в носках и бейсбольной шапке.

За ним валила толпа мировых подонков, не лучшие представители всех человеческих рас — выпученные в жут-чайшей радости глаза, обезображенные хохотом пасти, преобладали поджарые и мосластые, но были и жирные, с вываливающимися из лифчиков титьками и мотающимися животами.

Толпа накатывала на мальца, швыряя ему в спину банки из-под пива…

…WE WANNA GET HIM — HIM — HIM!..

Над нею неслись, словно знамя, стащенные с мальца джинсы, она накатывала, уже готовая его поглотить, но он из последних сил высоко задирал ноги, в остекленелом ужасе все еще вытягивал, вытягивал, не давая себя пожрать, хотя, быть может, ничего особенного и не случилось бы, отдайся он этой толпе, ничего особенного, кроме издевательства над его половыми органами и задним проходом.