Наблюдая за ними издали, я думал, что не возражал бы, если б она и меня придушила, – она была такая красотка, пусть и заплаканная, что даже при изрядной серьезности всего меня ожидавшего я взволновался, глядя на нее.
– Ну что, бейлиф, – сказал судья, приподнимая полу своей мантии и привставая, – на сегодня все?
– Было бы все, – последовал ответ – такой нервный, точно бейлиф боялся, что, задержи он хоть ненамного свое начальство, оно и его в тюрьму упечет, – если б не привезли вот этого парнишку.
– Ах да, – сказал, вспомнив обо мне, судья. И снова сел и посмотрел в мою сторону. – Иди сюда, мальчик, – негромко велел он; судя по его виду, судья был даже доволен, что не закончил еще сеять несчастья. – Займи место подсудимого, оно для тебя и предназначено.
Я встал, еще один ярыжка сдавил мне руку, отвел к месту подсудимого и поставил так, чтобы старый мерзавец Хендерсон мог лучше меня видеть. Я тоже осмотрел его и подумал, что со времени последней нашей беседы бородавка на лбу судьи малость подросла.
– Я тебя уже видел, не так ли? – негромко спросил он, но, прежде чем я успел ответить, ярыжка – мой ярыжка – вскочил на ноги и кашлянул, привлекая к себе внимание, и пропади я пропадом, если каждое лицо в зале не повернулось к нему. Клянусь, этот человек прошляпил свое призвание, ему, содомиту, следовало на театре играть.
– С дозволения суда… – начал он, снова используя рокочущий голос, который никого одурачить не мог. – С дозволения суда, нынешним утром я арестовал стоящее перед вами жалкое существо, когда оно умышленно и незаконно завладело часами, каковые не имели к нему отношения и ему не принадлежали, в то время как владелец оных предавался совсем другому делу.
– То есть украло? – спросил судья, словно в поле косой махнул.
– Как скажете, Ваша Честь, – ответил ярыжка, несколько опечалившись от такой краткости.
– Ну? – спросил мистер Хендерсон, склонившись над столом и наставив на меня свирепый взгляд. – Что скажешь, мальчик? Сделал ты это? Повинен ты в преступлении столь отвратительном?
– Все это результат ужасного недоразумения, – ответил я, умоляюще глядя на него. – Я нынче за завтраком сахара переел, он-то во всем и виноват.
– Сахара? – переспросил судья, которого мне удалось-таки огорошить. – Бейлиф, сказал ли этот мальчик, что он стал жертвой сахарного переедания?
– По-моему, сказал, Ваша Честь, – ответил бейлиф.
– Что же, ответ, по крайности, честный, – сказал тогда судья, почесав голову, отчего с парика мелким дождичком посыпалась пудра, испятнавшая его мантию, точно снегопад. – Мальчикам сахар употреблять не следует. У них от сахара мысли сбиваются.
– Вот и я так думаю, точь-в-точь, Ваше Высокомудрие, – сказал я. – В будущем я намерен его избегать, ограничиваясь, когда мне придет такая охота, медовой конфеткой.
– Медовой конфеткой! – воскликнул он, глядя на меня так, точно я предложил ему высечь, чтобы развеять скуку, принца Уэльского. – Она еще хуже, мой мальчик! Овсяная каша, вот что тебе требуется. Овсяная каша сделает из тебя человека. Она уже обратила к добру многих мальчиков, встававших на неправедный путь.
Овсяная каша, надо же! Я был бы рад получать по утрам на завтрак чашку овсяной каши, если б он давал мне каждый день по два пенса, которые для этого требуются. Овсяная каша! Коли хотите знать правду, судьи, подобные ему, ничего не ведают о мире, в котором живут люди, подобные мне. Но это не мешает им судить нас. |