— Хоть немножко ты же и нас любишь? Ведь мы… хоть немножко… тоже твоя семья, так ведь?..

И я пошла на бал. В голубом длинном платье. Просвет в чёрном небе моей жизни.

И мама шла со мной рядом. В белом костюме, с рассыпанными волосами. Худенькая девочка моего возраста. И сидела рядом со мной за праздничным столом в большом актовом зале, заполненном музыкой и людьми, убранном берёзовыми ветками, с яркими огнями, победившими тёмные сумерки Посёлка. Мама не ела, смотрела на меня. И у меня горела щека.

А когда начались танцы, сидеть нам с мамой не дали: и её, и меня наперебой приглашали.

Танцевать нас учили в седьмом-восьмом классах.

Школа наша — старомодная, и учили нас старым добрым танцам — вальсам, фокстротам, танго…

Я всегда танцевать стеснялась.

Сегодня моё тело распоряжалось мной — уроки пошли впрок.

Оказывается, мне очень нужно было движение. Лёгкое, невесомое, моё тело выздоравливало — вышвыривало из себя уродцев моей вздорной энергии. Не имело значения, с кем я танцевала, я едва различала лица партнёров. Скакали огни, скакали берёзовые ветки, тяжёлые люстры. И пол, мне казалось, кренился и снова выравнивался. Музыкой — через движение — я освобождалась от себя.

Мелькало мамино лицо, повёрнутое ко мне, но я его тут же теряла. Её взгляд, как и все другие, не успевал поймать меня в фокус.

Но вот — танго. Медленный танец. Штиль после бури… когда считаешь потери.

— Пожалуйста… — около меня Виктор.

Не успел он обнять меня, как тело среагировало.

И в этот момент я увидела Дениса. В сером костюме, в галстуке. Значит, он тоже закончил школу? Денис шёл к маме — через зал — от входа. Инопланетянин, спустившийся с неба. Освещает глазами, как прожекторами, свой путь.

Не дошёл. Маму повёл в круг отец.

Впервые вижу: они танцуют.

Денис смотрит. Отец склонился к маме, что-то шепчет ей. Отец улыбается. Он похудел и издалека — прежний, тот, в которого девчонки влюбляются.

— Ты — красивее всех, — говорит Виктор. — Ты сама не знаешь… — Он тяжело дышит. Я упираюсь обеими руками ему в грудь. Прочь, насыпь. Прочь, саднящая боль спины и зада. Прочь, раздирающая боль внутри. Тело помнит… только что было. И сквозь боль — тянет низ живота. — Прости меня… Если простишь, я начну жить.

Руки обмякают. Музыка — лихорадкой — во мне.

Денис смотрит на маму.

Сейчас отец почувствует, обернётся, и… Денис перестанет торчать посреди Вселенной.

— Прости меня. Я буду служить тебе всю жизнь.

Отпихиваю его и мчусь к выходу. Из-под музыки. Из-под взгляда Дениса, которым он впился в мою маму. Из-под прошлого, где я — покорная кукла в руках отца, в руках Виктора… где мною можно распорядиться, как вещью, где льёт дождь и у меня нет мамы — послушной куклы в руках отца, где зреет — нарывом — моё изгнание. Отобрано у меня всё: мама, Денис, детство, юность… я — одна.

— Доченька!

Я буквально падаю в объятия Ангелины Сысоевны — она в эту минуту входит в зал.

— Кто обидел тебя?

Я хочу Виктора, — понимаю в этот миг. Не Виктора, близости. Я ненавижу Виктора. Я ненавижу своё тело, жалкое, рабское тело, отзывающееся на лесть и ласку. Я не хочу близости! Я не хочу зависимости от Виктора, от Дениса.

— Что ты так дрожишь? Тебя сильно обидели? Уж не Витька ли опять?

Я машинально оборачиваюсь. Теперь их двое посреди танцующих. Соляные столбы…

— Уж не Витька же? Он будет служить тебе всю жизнь. У него мой характер.

Подкашиваются ноги.