— Иди, а я посижу.

— Рискуешь.

— Ничего. Иди, куда тебе надо.

Старбак отвернулся к стойке и щёлкнул пальцами:

— Стаканчик чего-нибудь покрепче. Один!

Всё это было чистой воды бравада. Спиртное Старбак плохо переносил, лишь пригубливая свою порцию и отдавая Ридли остальное. Вкус алкоголя ощущался во рту вкусом самого греха, пряно приправлявшим пикантность похода по злачным местам.

Ридли засмеялся:

— А ты не трус, Старбак, точно говорю.

Натаниэль упрямо повторил:

— Хочешь — иди.

— Не могу. Фальконер не простит мне, если тебя прикончат. Ты — его новая любимая зверюшка, преподобный.

— Зверюшка? — набычился Старбак.

— Без обид, преподобный. — Ридли раздавил окурок одной сигары и немедленно поджёг следующую. Сдержанность не входила в список присущих ему добродетелей, — Понимаешь, Фальконер — одиночка. Отсюда тяга подбирать и выхаживать раненых зверюшек. Отсюда и болезненное отношение к расколу страны.

Старбак не понимал:

— Из-за того, что он — одиночка?

Ридли досадливо помотал головой. Повернувшись к стойке, он облокотился на неё и, глядя сквозь пыльное треснутое стекло на двухмачтовое судно у причала, сказал:

— Фальконер поддерживает раскол только потому, что боится лишиться доверия друзей его отца. Он вынужден постоянно доказывать им и себе, что более пылкого патриота Юга нет и не будет. Потому что в противном случае искренность его патриотизма может вызвать серьёзные сомнения. Улавливаешь?

— Не очень.

Ридли скривился. Разжёвывать очевидное ему не хотелось. Вздохнул:

— Напряги мозги, преподобный. Земли у него — хоть ешь её. Он землёй не занимается. Не возделывает, ничем не засаживает, даже под пастбища не использует. Владеет и приглядывает. Ниггерам дал вольную. Спросишь, откуда у него деньги? От железных дорог и ценных бумаг, то есть наличные он качает из Нью-Йорка и Лондона. Он в Европе — свой, а на Юге — чужак, как бы ему ни хотелось обратного.

Южанин пустил колечко дыма и, покосившись на Старбака, спросил:

— Разрешишь дать тебе совет?

— Изволь.

— Не прекословь ему. Семья может спорить с Вашингтоном, из-за чего он проводит с ней минимум времени. Для личного же секретаря вроде меня или тебя пререкания — недостижимая роскошь. Наша работа — восхищаться им. Понимаешь?

— Он, по-моему, заслуживает восхищения.

— Как и все мы. — хмыкнул Ридли, — когда обзаводимся пьедесталом, достаточно высоким, чтобы плевать на окружающих. Пьедестал Вашингтона Фальконера — его деньги, преподобный.

— Твой-то тоже? — воинственно осведомился Старбак.

— Нет, преподобный. Мой родитель профукал семейный капитал. Единственный пьедестал, с высоты которого я могу плевать на окружающих — спина лошади. Потому что я чертовски хороший наездник, один из лучших по эту сторону Атлантики. Да, пожалуй, и по ту тоже. — улыбнувшись собственной нескромности, Ридли отставил пустой стакан, — Делу — время, потехе — час. Навестим напоследок контору Бойла и Гэмбла. Мошенники обещали мне на прошлой неделе раздобыть подзорные трубы.

Ночевать Ридли уходил к брату, жившему на Грейс-стрит, предоставляя Старбаку самостоятельно возвращаться в усадьбу Фальконера по улицам, на которых яблоку негде было упасть от съехавшихся в Ричмонд уроженцев самых разных уголков Юга: жилистых поджарых алабамцев; длинноволосых техасцев с ногами колесом; бородатых дерюжников с берегов Миссисипи. Вооружённые чем попало, снаряженные как попало, они заранее праздновали победу, швыряясь деньгами направо и налево.