Подумал о том, что от костра без карабина отходить нельзя, только с оружием — здесь в двух метрах от пламени может напасть какой-нибудь зверь. В следующий миг он отмахнулся от этой мысли — еще не хватало, чтобы он начал трусить.

Отойдя от костра саженей на пятнадцать, он остановился. Присел, поводил вокруг себя руками, стараясь нащупать какую-нибудь валежину, — пусто, ничего подходящего, пересел на другое место, также поводил вокруг себя руками, поморщился недовольно.

Рядом раздался подозрительный шорох. Калмыков замер, ощутил, как грудь под мышками вновь сдавил плотный обруч. Все-таки напрасно он отлучился от костра без карабина

Вытянув голову — от неловкого движения у него заломило затылок, — ожидал, что шорох этот, рожденный крупным зверем, повторится, но шорох не повторился, — подъесаул резко, будто пружина, выпрямился, вновь переместился на несколько саженей в темноту.

Минут через пять он нашел, что искал — подцепил сухую ветвистую валежину, подтащил ее к костру. Изломал на несколько частей, кинул в костер. Потом сел на землю, прислонился спиной к стволу и закрыл глаза — вновь потянуло в сон.

В детстве Калмыков был мальчишкой ленивым. Когда учился в миссионерской семинарии, постоянно ходил с опухшим лбом, покрытым синими пятнами. Каждый учитель, начиная с закона Божьего и кончая арифметикой, считал своим долгом огреть Ваньку линейкой. Причем среди преподавателей водились такие умельцы, которые могли врезать по черепушке так, что у бедного подопечного из ноздрей и ушей чуть ли не мозги выбрызгивали. Свои деньги педагоги-миссионеры отрабатывали ретиво и, как они считали, честно. Больше всех доставалось Ваньке Калмыкову, сыну обедневшего купца.

Иногда семинаристы с удовольствием наблюдали, как за Ванькой, громко топая ботинками, носился воспитатель и, лихо щелкая линейкой, кричал:

— Чему равен квадрат гипотенузы?

Ванька молчал.

Воспитатель вновь звонко щелкал линейкой:

— Запомни, малый, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов, — раздавался новый щелчок линейкой — воспитатель старался дотянуться до Ванькиной черепушки, но это не всегда получалось — слишком шустер и проворен был пострел, гораздо проворнее грузного воспитателя.

Проворство это злило преподавателей, доводило до белого каления — они готовы были съесть преследуемого сырым, без соли и перца… Даже без хлеба.

— Не знаешь ты теорему Пифагора, не знаешь! — раздавался крик на всю семинарию.

Если же воспитатель задавал вопрос попроще и Ванька знал ответ, то выкрикивал его так громко, что с потолков семинарии сыпалась известка.

— Сколько будет семью восемь?

— Шестьдесят пять! — радостно взвизгивал Ванька.

Преследователь что было сил взмахивал линейкой. Хлоп — мимо! Промахнувшись, злобно разваливал бороду на две половины:

— Ы-ы-ы!

Ванька в унисон наставнику также начинал завывать:

— Ы-ы-ы-ы!

— Олух, олух, олух! — несмотря на одышку, остервенело кричал наставник. — Дурак набитый! Не шестьдесят пять, а пятьдесят шесть!

— Ы-ы-ы-ы!

— Пятьдесят шесть, заруби себе на темени, дубина стоеросовая!

Ванька, тощий, как некормленый глист, увертливый, поспешно нырял куда-нибудь под лестницу и тут же выскакивал с другой стороны. Наставник, метнувшийся было следом, обычно застревал, дергался беспомощно, грузные чресла его мешали маневру, удерживали в пространстве под лестницей, и наставник обиженно ругался.