Но тут он почувствовал, как ледяная мгла вокруг него стала сгущаться, так, будто его окружало великое множество тончайших паутинок, только вот становилось их все больше-больше, и, наконец, они сдавили так, что он и вздохнуть больше не мог; зато почувствовал, что поднимают они его вверх.

Он чувствовал, что эта сила столь велика, что и могучий богатырь не вырвался бы — однако, он, все-таки, дергался, и от незримые путы только больше стягивались. Он заорал бы, да не мог и воздуха в себя набрать; ибо уже не воздух его окружал, а какая-то ледяная, подвижная трясина. И вот он почувствовал, что это нечто, уже совсем рядом, что оно смотрит на него; и тогда так ему жутко стало, что он заорал-таки, а сердце, в груди, с такой силой рванулось, что он едва не умер…

Не умер, однако же, и продолжал страдать. Нахлынули ему в голову мертвенные, говорящие на ледяном языке голоса; и во мраке одно за другим стали проступать лица убитых по его приговору, последним же было лицо Хэма; и все они смотрели на него с укором, и от этого Сикус страдал еще больше — он бы принял любую муку, только бы не страдать так в душе!

И тут он понял впервые, что говорили эти голоса, в его голове: «Хочешь ли ты смерти?..» — они повторяли эту фразу вновь и вновь; и Сикус, чувствуя, как сдавливается его грудь, как прерывисто бьется его сердце, прокричал в ответ одним болезненным своим сознанием: «Да, да — смерти, забвения! Скорее!». Голоса так же холодно отвечали ему: «Но смерть не есть забвение — по крайней мере, для тебя. Твоя душа не сможет успокоиться. Ведь — эти лица, которые так терзают тебя своим упреком — они, ведь, в твоем сознании; они всегда будут с тобой. Как только ты умрешь, ты останешься с одной своей совестью! Тебя ждет вечная мука! Преисподняя для тебя!»

И тогда Сикус понял, что говорят они правду. Он и так почти умер, уже не чувствовал своего тела, и знал, что голоса говорят правду, что вот она его совесть — эта мгла, наполненная сотнями убиенных по его вине; и он знал, что… быть может, и не вечно, но очень долго будет страдать, пока не найдет дорогу к свету. И ему ужаснула смерть, его ужаснула эта мука, он страшно возжелал жить — быть может, совершить какой-нибудь подвиг, множество добрых дел, и все затем только, чтобы успокоить свою совесть. И вот он завыл, пытаясь вырваться, он молил о жизни; его бессвязные возгласы вихрились беспрерывно, он чувствовал, что все дальше и дальше отдаляется от своего тела, что смертный холод уж сковал все его, что дух вот-вот вырвется в эту темную бесконечность — чувствовал, что с каждой отчаянной его мольбой, рвутся и последние нити — и от этого приходил во все большее отчаянье, и молил со все большей мукой — уж все сознание, весь дух его обратился в какой-то черно-бардовый, напряженный до предела клубок, который вопил, орал, выл беспрерывно и, если бы кто-нибудь мог услышать его, так ужаснулся бы сильнее, чем от леденящего рокота мглы.

«Жить… жить… жить…» — вопил он беспрерывно, и готов был на все, лишь бы только сохранить свою жизнь. И вновь загудели в его сознании эти отчаянные, холодные голоса: «Если останешься жить, то принесешь многим еще большие беды! Тебе не суждено совершить что-либо светлое — все, что бы ты ни делал — все будет вести только к новому страданию!» И тут, из этой черноты нахлынули на него виденья — они сменялись такой стремительной чередою, что Сикус и не мог толком ничего разглядеть. Впрочем, он понимал все-таки, что мелькающие там перекошенные, окровавленные лица — эта лица, тех, кто был ему близок; и полные боли вопли — тоже знакомые голоса; были, впрочем, и не знакомые — но он точно знал, что — это по его вине они страдают, погибают; и еще он знал, что все это еще предстоит в будущем, что именно это, а ни какие-либо подвиги предстоит ему.