Подхожу, а Барсун мне и говорит – чего, мол, ты бутылку бросил?

Совсем дурак? Неси сюда – мы тебе выдадим штопор.

Принёс я бутылку (чудо, что ещё никто не потырил). Хотели они мне её штопором чпокнуть – не тут-то было. Повозились, покрутились – только растянули в проволоку штопор из ножичка швейцарского.

Плюнули. Ладно, говорят, хлебни нашего. Достали из портфеля такую же, но початую. Хлебнул, а свою за пазуху прячу – ещё пригодится, думаю, раз попался экземпляр такой уникальный – прямо камень преткновения, что ли.

Тем временем хлебнул я ещё из подарка.

Стали расспрашивать. Точнее – Барсун делал мне вопросы.

А тот, что грозный с виду, почти всю дорогу стрёмного пути моего помалкивал, – видимо, то ли цену себе набивал, то ли оказалось, что плевать ему на меня.

А я и отвечаю, сопротивляться не думаю даже – два месяца ни с кем не чесал, дай, думаю, слова хоть какие вспомню, языком на ощупь.

Сначала, говорю, занимался математикой, был аспирантом, в универе решал задачки всякие по математике, а потом жизнь кувыркнулась и пошла, пошла ковёрным во все тяжкие – сдурел, говорю, совсем, науку на мели кинул, спекулянтом стал, перестал – чуть не шпокнули из-за денег; стишки с горя начал придумывать, вот и жена прогнала из дому, доигрался, говорю, дурень.

Раньше, говорю, когда замуж шла, думала – за академика прётся, да не тут-то было.

– Обозналась, – говорит, – звыняйте, батьку, а мне иную партию пошукать треба.

Украинка она у меня, червовая дива – красива-ая, – ну, як панночка прямо. Брал я её из Житомира – на конференции в Киеве познакомился: была она на заработках – горничной в столичной гостинице. А теперь вот одна по квартире моей – родительской – шастает. А может, и не одна, не знаю… Поди уж и карточки мамины со стен в сервант запихала.

Однако ж забыть её никак не могу, как ни силюсь. Сроднилась она мне, не то что – я ей: чужой совсем придурок. Думал недавно: собаку купить – подружиться с пёсиком, развеяться – да вот сам бездомный, куда я щенка приведу, а с собой таскать – утомится бедняга.

А подумать – деревня она у меня деревней: сельская жительница, малоросска – ей бы яблоками на базаре торговать, а тут нате: прописка в столице, трёхкомнатная хатёнка на Плющихе. Да ещё мужнины сбереженья – хватит года на три сплошного шика.

К тому ж, говорю, мужа-то самого похоронила заживо…

На самом деле, говорю, я её даже жалею – она от глупости такая злая.

Бедненькая она, неграмотная почти – половину слов по радио не понимает: как раз от неё-то я и говор такой перенял придурочный – vox populi, не отделаюсь никак. Да и не хочу, если честно: из любви, из памяти, что ли.

Да-а, вздыхаю, была червовая, стала червлёной.

И ещё хлебаю из халявы. Хлебаю – и вдруг чую: разобрало меня хуже некуда. Понимаю, что вру-завираюсь, а стоп себе сказать не хочу – не потому, что вздумал пожалеть себя, а потому, что слишком я себя ненавидел всё это время.

Очнулся я от себя, смотрю, на соседей по лавке – Барсун вроде проникся: хлопнул напарника по лопатнику, где сердце, – кричит:

– Наш человек, наш мальчик!

– А я, – чуть он не прикусил мне ухо, – семь лет оттрубил профессором филологии в Лумумбе, слыхал про контору такую? А теперь вот – накося: бухгалтер!

Тут я смотрю: а Барсун-то – в стельку. Как насчёт второго биндюга, не знаю: молчит он всё; а этот уж как пить дать.

Барсун тем временем – вроде как от болтовни моей – обмаслился, раскис совсем, мне шепчет:

– А я, понимаешь, пять лет по Соссюру лингвистику читал,

Леви-Стросса, Якобсона, Бахтина, как братишек, люблю и – во как уважаю!

Тут второй бандюган достаёт три четверти “Абсолюта перцового” – красивая такая, тонкого стекла и цены высокой водка, – одно плохо: только четверть в ней кристально плещется, – и строго так одёргивает напарника:

– Ты что-то, Петька, совсем забурел.