- Где? - Я был на грани терпения.

- Сверху не видно, мой господин, надо обойти понизу. Я думал, мне стоит взглянуть; я знаю большинство его любимых мест.

Он не был моим подданным, потому я спросил спокойно:

- Почему ж ты его не привел?

Он изумился:

- О, я никогда не хожу за ним, государь, разве что он мне заранее прикажет.

Я знал, глядя на него, что если я прикажу он мне не подчинится; так иногда знаешь заранее, что собака укусит. Потому просто спросил, что это за место.

- У устья старой пещеры, государь, на западном склоне. Там, где храм Владычицы.

Его построили после Скифской войны в благодарность за победу. Я вспомнил приношения, кровь и цветы и необработанный камень - там, где снова сомкнулись валуны над входом… С тех пор я там ни разу не был, - это была последняя дверь, через которую она прошла при жизни, - но теперь меня так тошнило от всех вокруг, что я пошел сам.

Дорога успела зарасти, стала почти такой же дикой, как была, когда открыли подземелье… А я теперь был не так гибок, как тогда, - пару раз нога соскальзывала, срывался, - но в общем спустился, без особого труда.

Он сидел, опершись спиной о скалу и глядя в море, и - похоже - не двигался уже много часов. И не обернулся, пока я не подошел совсем близко. Я знал, как он подвержен настроению, с первых лет, но такой перемены не видывал никогда: казалось, тоска высосала из него даже молодость, от его цветущего обаяния и следа не осталось… Там сидел хорошо сложенный мужчина; и лицо его можно было бы назвать красивым, если бы в нем была хоть капля радости… Но оно было угрюмо, иссушено заботой, - как лицо крестьянина над издохшим волом. Это я увидел прежде всего: страшную утрату, и незнание как жить дальше.

Он поднялся на ноги и даже не удивился, увидев меня… На его спине остались глубокие красные отпечатки от камня…

- Я думал, ты остался в Афинах присмотреть за братом, - сказал я. - Он едва жив, а я целый день тебя ищу…

Он вздрогнул, в отчаянии ударил себя рукой по бедру:

- Святая Мать! Я должен был знать это!…

- Тогда мне не пришлось бы рвать сандалии на этой козьей тропе. Но я полагаю, ты сам себе хозяин… Ладно, если хочешь помочь брату, то тебе стоит поторопиться чтоб не опоздать. Двигай!…

Он пошел по тропе, потом остановился… Я подумал, он возмущен, что его выследили здесь, и принимает это слишком близко к сердцу, что бы там ни привело его сюда… Он молчал. Нахмурился, в глазах тревога… А мое нетерпение было, наверно, заметно… Наконец он выжал из себя:

- Я не знаю… смогу ли помочь ему теперь. Ты… уверен, что он звал меня?

- Он не может звать. И дышать тоже уже почти не может!… Идешь ты или нет?

Он постоял еще, все с тем же замкнутым тяжелым видом, не глядя мне в глаза… Потом:

- Хорошо, - говорит, - я попытаюсь, раз так. Но если он меня не захочет - мне придется оставить его как есть.

И пошел прямо вверх, - легкий, как кошка, несмотря на свой вес, - срезая по скале повороты тропы. Его длинные руки позволяли ему ухватиться где угодно. Я поднялся следом за ним по тропе и ушел к себе.

Его так долго не было - я уж подумал, он снова где-нибудь заблудился. Наконец у двери раздался его голос, но когда дверь открылась - первым вошел Акам. Он был одет, умыт и причесан; и хоть глаза провалились в черные ямы и весь он был измотан до предела, - но дыхание было спокойным. Ипполит шел за ним, обнимая его за плечи. На мой взгляд, он выглядел немного лучше своего пациента; казалось, оба они не спали по многу ночей.

- Отец, я должен отплыть завтра. Может Акам поехать со мной? Я хочу взять его в Эпидавр, там мы его поставим на ноги.