|
Ипполита расхаживала, скрестив руки на груди, ухватившись за свою косу, и шептала лунные заклинания Понта… Вдруг, взглянув вверх, она схватила меня за руку и показала: малыш был там, на крыше Дворца. Сидел между двумя зубцами, свесив ноги над пропастью и подняв лицо к небу, неподвижный как камень. Мы вбежали наверх, но там остановились, боясь напугать его; Ипполита сделала мне знак молчать и тихонько свистнула. При этом звуке он сдвинулся внутрь и пошел к нам удивительно легкой походкой, словно ничего не весил, как во сне… Страх во мне сменился гневом, но в той тишине я не мог повысить голоса, глядя на его спокойное лицо и широко распахнутые глаза. А он посмотрел на нас обоих и говорит:
- Ну что с вами? Мне ничто не грозило, я был с Владычицей. Я дал матери увести его, она его понимала лучше… Но кое-кто из дворцовой челяди поднялся за нами на крышу, они слышали, - и начали расползаться слухи, что мальчика учат ставить Богиню превыше богов. Очень неподходящее время было для таких слухов: у Федры родился сын. Я ездил на Крит посмотреть на него. Крошечный, очень живой малыш с копной черных волос, которые - няньки сказали мне - со временем выпадут… Пока что они делали его до невозможности критянином. Федра была довольна и им, и собой и казалась более удовлетворенной… Но мне теперь добавилось, о чем подумать. Мы назвали его Акамом; это было старинное царское имя, и было очевидно, что он должен унаследовать трон на Крите. Но материковые царства я уже отдал, в душе, Ипполиту, даже если это означало раздел империи. Я был уверен, что люди в конце концов примут его с большей охотой, чем чужеземца, если только он хоть чуть-чуть постарается понравиться им. Он выглядел безупречным эллином, уже шла молва о его храбрости, а на своей маленькой кентаврской лошадке он сидел не хуже мальчишек Старины… О делах он ничего еще не знал и еще меньше ими интересовался; но у него было собственное чутье во всем, касавшемся взрослых, и лжеца он определял сразу, хоть не понимал самой лжи; я знал, что надо быть настороже со всяким, кто ему не нравится… Однако на него часто находила, как облако, эта его непонятная странность. Однажды ночью я заговорил с его матерью: - Конечно, он должен чтить Артемиду, - говорю. - Я бы даже сердился на него иначе, ведь он твой сын… Но перед народом мы должны следить, чтобы он отдавал ей не больше, чем должно, и проявлял почтение к Олимпийцам. Ты же знаешь, что от этого зависит. - Тезей, - сказала она, - я знаю, что говорят люди: что я учу его тайному культу. Но ведь ты знаешь лучше их, что Таинство - оно не для мужчин. Что бы ни было в нем - это его собственное… - Все дети рассказывают себе сказки. Надеюсь, он из этого вырастет, но это меня тревожит… - Вот я когда была маленькой - придумывала себе подружку для игры… Но я была одинока. А он, когда совсем один, может петь от радости, ему хорошо; и дружит со всеми, везде… Но потом начинается это - и с него как будто спадает все. Я видела, как это начинается: он долго смотрит на что-нибудь: на цветок, на птицу, на огонь… Как будто душа его уходит из тела на чей-то зов. Я сделал в темноте знак против дурного глаза. - Так это колдовство? Нам надо его обнаружить!… - Если б колдовство - он бы чах у нас, болел… А он сильнее и выше всех своих сверстников. Я тебе уже говорила - с ним бог. - Он сказал «Владычица». А ты - жрица. Можешь ты получить знамение, какой-нибудь знак?… - Я была девой, Тезей. Теперь она не станет говорить со мной. Иногда во время танца приходило Видение, - но это осталось на Девичьем Утесе. Вскоре после того разговора я услышал какое-то смятение за стенами Дворца, но приглушенное, словно люди старались говорить потише. Послал узнать в чем дело… Вошел один из дворцовых старейшин и привел с собой слугу жреца, из храма Зевса. |
