Стали смотреть ордер — в ордере имени-отчества написано не было. Только инициалы, фамилия и год рождения.

Скуластый и его напарник, слегка озадаченные, стали совещаться. Соседи тоже подтверждали, что не тот, другой. Да только эти двое в штатском уперлись. Не положено и все. Приказ. Не для своего удовольствия ходят. Для своего удовольствия на женах прыгают. Это пошутил тот, из коридора.

— Ну да, биля, отпустим, а там окажется — не того. Очень нам надо, чтобы лампочку в задницу вкручивали. Заберем, а там пускай разбираются. Не он — не посадят. Он — посадят, — подытожил толстый. Добродушно так сказал, а Гришке велел:

— Собирайся, парнище!

Мать стала кричать, выть, хвататься за Гришку, не пускать. Её оттащили. Гришке дали переодеться в спортивный костюм, забрали и увели. Кстати, когда уводили, обнаружилось, что на лестнице был еще и третий. То ли курил, то ли страховал на случай чего — кто его знает. Он-то, третий, и придерживал дверь, чтобы мать не бросалась из квартиры и не царапалась.

Бывают семьи для одного, двоих, пятерых, семьи ни для кого. Это была семья для троих: матери и двух сыновей — двадцати и двадцати четырех лет. Зинаида Валерьевна, Георгий и Гриша.

В силу того закона, что все природные валентности должны быть заполнены, некогда существовал у них и отец — верткий, легкий, с удивительным для выпивохи носом — тонким, белым, словно алебастровым. На остальном лице синеватом, с прожилками и географическими сетками капилляров — нос смотрелся элементом чужеродным и заимствованным. Отец был не без талантов: хватался то за палитру, то за гитару, играл в самодеятельном театре. Много талантов непосильный груз. Лучше иметь один талант или не иметь вовсе. Кончилось все очень предсказуемо: кто-то из собутыльников, так и не дознались кто, избил его и бросил пьяного на морозе.

Скорее всего, умер Шилко-старший не от побоев, довольно слабых с учетом жилистой его выносливости, а просто лежал на спине, рассматривая сизые тучи, просверленные охровой точкой луны. Так спиной к земле, лицом к небу и замерз. О том, посещали ли его перед смертью значительные мысли, эдак о сущности бытия, история умалчивает. Да только навряд ли, и не потому, что он был глуп: просто всегда, когда хочешь думать о великом, думаешь о ерунде.

Известие о смерти отца было встречено в доме с непривычным изумлением: должно быть потому, что смерть была бестолковая. Мать вначале не поверила, что он умер — думала деньги выпрашивают на выпивку и даже брякнула: «Ага, умрет он, сволочь! Дожешься!»

Дети — Гришке — тогда было восемь, Гошке восемь плюс четыре — сперва озадачились, а потом побежали в отцовскую комнату делить его вещи и, главным образом, похабные фотографии — с матерью они несколько лет уже жили врозь. Вначале старший побежал — Гошка, а за ним и младший Гриша — но тот просто из чувства обычной братской конкуренции. В фотографиях у него необходимости еще не было. У Шилко-старшего в комнате обреталось много совершенно дурацких, ненужных, но особенно притягательных вещей — игра с волком, ловящим куриные яйца, шашки, новые почти карты и нож. Нож был не финка, но хороший: когда его бросали в дверь — втыкался всегда очень правильно и глубоко. Были еще стеклянные, холодной тяжестью налитые шарики — один разбился при дележе.

Мать была обычная русская женщина. Хотя нет, обычных людей не бывает. Бывают незаметные. Мать была незаметная. Маленькая, по-воробьиному взъерошенная, по-воробьиному бестолковая. Даже нос у нее был птичий и детям она говорила, когда маленькие были: «Поцелуй мамулю в клювик!» Женщина-воробей.