Усталость снова вступала в поясницу и ноги: сказывалась долгая ходьба. Берёзке хотелось прилечь, вытянуться, но каменный пол пещеры был жестковат. Уложив голову Гледлид-зверя себе на колени, она гладила её морду, чесала и мяла большие чуткие уши.

– Лисёнок-пушистик, – шепнула она.

Её переполняла нежность – непрошеная, рыжая и нахальная, как сама навья. Свернувшись возле сердца солнечным зверьком, она окутывала Берёзку теплом. А грудь просила воздуха, и Берёзка зевнула – широко, сладко, до выступивших на глазах слёз.

«Устала?» – Гледлид приподняла голову, заглядывая девушке в лицо своими невыносимо синими, по-звериному пронзительными очами.

– Поднялась чуть свет, ходила много. – Берёзка поёжилась от задувшего в пещеру ветра, пропитанного лесной дождливой сыростью. – Прикорнуть бы хоть на часок...

Гледлид свернулась клубком, распушив мех.

«Ложись прямо на меня, – пригласила она. – И мягко будет, и тепло. Вздремни немного... Нельзя тебе переутомляться».

Берёзку не пришлось просить дважды: она с удовольствием устроилась в серединке этого живого мохнатого ложа, греясь теплом тела могучего зверя и вороша пальцами шерсть за его ухом. Гледлид ещё и прикрыла ей ноги своим огромным пушистым хвостом – чтоб не зябли.

«Отдыхай, моя родная волшебница, – слышала она сквозь шелест дождя. – Спи сладко, а я буду хранить твой сон. Сердце моё, душа моя... Милая моя Берёзка...»

А может, это уже снилось ей? Отяжелев во властных объятиях дрёмы, она не могла ни воспротивиться этим словам, ни возразить, ни заставить их смолкнуть... Она просто утонула в них, провалилась, но не в бездну, а в небо. Окрылённая светом, окутанная поясом облаков, Берёзка чувствовала присутствие кого-то родного, бесконечно нужного. Отзвук его имени – «светлый лик» – таял румянцем зари на облачных башнях, эхо голоса могучей птицей подхватывало её и нежно укачивало на волнах из белого шёлка... Пропитанное любовью и грустной нежностью пространство шептало – уху не разобрать слов, только сердце слышало и понимало. Бестелесные, невесомые объятия душ – вот что это было. Как бы хотелось Берёзке, чтоб они длились вечно!... Увы – петля-рука из белого шёлка рассосалась, растаяла, и Берёзка рухнула в явь лесной пещеры, сотрясаясь от всхлипов.

Слезинки упали в рыжую шерсть, и она встретилась с пристальным взором синих глаз – нет, не тех, что навеки закрылись, отдав свою лазурь небесам... Берёзка лежала в уютном меховом кольце свернувшейся клубком Гледлид – пушистой хранительницы её сна.

«Что такое? Отчего ты плачешь?»

– Уже не плачу, всё. – Берёзка улыбнулась солёными от слёз губами, торопливо вытирая глаза и щёки. – Ничего... Просто сон приснился.

И она с нежностью и благодарностью снова принялась гладить рыжую морду и чесать её за ушами. Если ей даже в голову не приходило прижаться к Гледлид в человеческом облике, то зверя хотелось тискать и ласкать, словно он не имел ничего общего с теми дерзкими губами и столь же нахальными глазами, то остро-насмешливыми, то туманно-влюблёнными.

– Пушистик мой рыженький, – сказала Берёзка, прильнув щекой к мохнатой морде.

«Твой... Весь, телом и душой твой, моя прекрасная владычица».

Такая неподдельная страсть прозвучала в этом ответе, что Берёзка, тронутая холодком смущения, чуть отодвинулась. Облик обликом, но сердце в груди этого зверя оставалось всё то же. Растаяв от грустновато-нежной благодарности за это чувство, Берёзка хотела вознаградить Гледлид хоть чем-то – хотя бы этой лаской. Но что ласка? Для Гледлид она как единственная капля воды для жаждущего среди пустыни. Могла ли Берёзка дать ей больше?

Дождь кончился, и мокрая хвоя можжевельника у входа сверкала, точно росой усеянная, а в расчистившемся небе вновь сияло солнце.