– Вот ещё выдумала! – сказала она. И вручила Любиме малышку: – Ну-ка, возьми её.

– Она же ещё не наелась, – пробормотала княжна.

– Наелась, наелась. – Звенимира запахнула кафтан, после чего заключила Любиму с дочкой в объятия.

Убаюканная кормлением и мурлыканьем, Радяна быстро уснула, и Любима боялась шелохнуться. Это было чудесное, щекотно-нежное чувство, пришедшее на смену тому, царапающему. Звенимира тепло дышала рядом, и в её руках княжне было спокойно и уютно – почти так же, как в матушкиных...

– Вот так... И думать не смей, что ты лишняя, – проговорила супруга, накрывая губы Любимы глубоким и жарким, сердечным поцелуем. – Как же ты можешь быть лишней, когда ты – наша, родная и любимая?.. Хотя – да... Замечаю я порой за тобою этакое... – Подумав мгновение, Звенимира невесело усмехнулась. – Вроде давно уж с тобою вместе живём, а ты всё как будто в гостях здесь.

Любима не сразу нашлась, что ответить. Попала Звенимира в точку: временами тосковала княжна по родительскому дому, да так, что хоть на луну вой. Не рвалась пуповина, не ослабевала связь с родительницей, но ведь не будешь же вечной маменькиной дочкой, этаким великовозрастным дитём!.. И Любима старалась привыкнуть, освоиться в новом доме, новом городе и новом положении – в положении матери и супруги. Порой ей казалось, что у неё неплохо получается, а иногда хотелось свернуться калачиком – и чтоб никто не трогал... А ещё лучше – к матушке, уткнуться в плечо и ощутить ласковые и крепкие объятия. «Ну чисто дитё малое – нюни распустила», – качал головой призрак Правды, и Любима сердилась на себя за эту детскость, за это вечное желание к матушке на ручки. Это самокопание подтачивало её уверенность в себе, и обычно живую и весёлую, как непоседливый солнечный зайчик, княжну порой внезапно подкашивали приступы угрюмости и замкнутости. Увидела б её родительница в таком настроении – не узнала бы родную дочку.

– Ну, раз уж сегодня такой день откровений... Мне временами до сих пор не верится даже в то, что ты меня любишь, – улыбнулась она горьковато дрогнувшими губами. – Уж не знаю, за что меня матушка любила... Я ведь только и делала, что огорчала её своими выходками. За что меня любить?.. Ничего хорошего во мне нет...

– Откуда в тебе такое, лада? – Звенимира приподняла горестно поникшую голову Любимы за подбородок, заглянула в глаза. Похоже, она и правда сегодня открывала свою молодую жену с новых, доселе не виденных сторон. – Что за сомнения? Не узнаю тебя, ягодка... Даже не подозревала, что ты можешь о себе так плохо думать и настолько низко себя ценить. Ты всегда была для меня солнечным зайчиком неугомонным, лучиком светлым и живым, пташкой звонкой. Ты – комочек радости у моего сердца! За это и полюбила тебя... Это и есть настоящая ты, а то, что ты сейчас говоришь... Вздор, родная! Даже слушать не хочу. Отбрось эти мысли и не вздумай... не смей ругать то, что я так люблю в тебе.

Любима не знала, то ли ей смеяться, то ли плакать. Нервный и мятущийся, взъерошенный ком спутанных чувств дрожал в груди, но нельзя было шумно их выражать: на руках у неё посапывала Радяна. Княжна лишь глубоко, до боли вздохнула, прикусив губу и чувствуя напряжение в ключицах.

– Лучик мой солнечный, ягодка сладкая, песенка звонкая, – шептала Звенимира, щекоча губами всё лицо княжны. – Мне невыносимо видеть тебя печальной... Ты будто сама не своя. Ни о делах не могу думать, ни о чём-то ином... К тебе одной все мысли летят. Что мне ещё сделать, чтоб твои очи сияли, чтоб ты смеялась и радовалась, чтоб мой дом стал для тебя родным?

– Ты и так всё сделала, ладушка, – ласково и виновато улыбнулась Любима, укоряя себя теперь уже за то, что взволновала и огорчила супругу своими глупыми откровениями.