Так что отец не стал посылать: было слишком рано.

Помню, как он меня перепугал, примерно в те дни. Угол верхней террасы там прямо над отвесом скалы. Когда смотришь вниз - дома такие крошечные, будто ребятишки слепили их из глины, а собаки, что греются на крышах, не больше жуков. Половину страны видно оттуда, до самых гор. И вот однажды вижу - отец облокотился на парапет, а возле него в каменной кладке трещина. Я сперва дышать не мог. Потом бросился к нему, бегом, схватил, оттащил назад… Он не заметил, как я подскочил, изумился, в чем дело, мол? Я показал трещину. Он рассмеялся - говорит, она всегда там была… Но я все-таки послал каменщика починить то место. Сам послал на случай, если он забудет. Но и после, все равно, как увижу что он там стоит - мне нехорошо делалось.

Отцу хотелось, чтобы я почаще бывал в Афинах: сидел бы с ним в Зале или ходил среди народа. Я ничего не имел против; разве что это уводило меня из Элевсина, где я мог действовать по своему усмотрению. В Афинах я приглядывался - и порой видел, что люди, в которых я сомневался, вознесены слишком высоко, а другие, более способные, поставлены ниже, чем надо бы… Порой какую-нибудь элементарную мелочь раздували в проблему… У отца было слишком много забот - не было возможности разобраться во всем, а теперь он уже привык к тому, что было. Когда я ему говорил что-нибудь, он улыбался и отвечал, что молодые всегда готовы построить Вавилонские стены за один день.

Во Дворце была женщина, которая принадлежала его отцу еще до его рождения. Ей было больше восьмидесяти, так что работой ее не утруждали - она смешивала масла и благовония для ванны, сушила пахучие травы. Однажды - я в ванне сидел - подходит она ко мне, потянула за волосы и говорит:

- Вернулся, малый! Куда ты все время исчезаешь?

Она всегда позволяла себе разные вольности, и никто на нее не сердился за это: старушка ведь!… Я улыбнулся:

- В Элевсин, - говорю.

- А чем Афины не хороши?

- Афины? - говорю. - Отчего же, всем хороши.

Отец дал мне две прекрасные комнаты, их стены заново расписали - там были конные воины и несколько очень хороших львов; такие львы, что я сохранил их и поныне.

- Афины замечательный город, - говорю, - но в Элевсине у меня работа, и я должен ее делать.

Она сняла мою руку с края ванны и повернула ладонью вверх.

- Беспокойная рука. За все берется, ничего не оставляет в покое… Погоди, Пастырь Народа, погоди немного, боги пошлют этой руке много работы. Имей терпение со своим отцом. Он долго ждал возможности сказать: «Вот мой сын» - долго ждал и теперь хочет прожить тридцать лет за год… Будь с ним терпелив, у тебя много времени впереди.

Я выдернул руку.

- Ты что мелешь, старая сова?! Ему еще тридцать лет надо прожить, чтобы стать таким, как ты, а ты еще десяток проживешь. Пока боги пошлют за ним - я сам, быть может, стану таким, как он сейчас. Ты что - зла ему желаешь? - Потом мне стало жалко ее. - Конечно, - говорю, - не желаешь. Но не стоит тебе болтать, хоть ты и не думаешь ничего плохого.

Она глянула на меня из-под опущенных век, пристально так…

- Не тревожься, Пастырь Афин, ты дорог богам. Боги тебя охранят.

- Меня? - Я удивился. А она уже исчезла. Она была самой старой во Дворце и уже выживала из ума; так всем казалось, и я тогда тоже так думал.

Весна расцветала - на черных виноградных лозах пробились нежно-зеленые почки, закуковали кукушки в лесах… И отец однажды сказал:

- Сын мой, ведь ты, наверно, родился примерно в это время года.

- Да, - говорю, - во второй четверти четвертого месяца.

Так говорила мать.

Он ударил кулаком по ладони…

- Слушай, так что же мы?! Я должен устроить пир в твою честь.