Добрая треть моих Товарищей была среди юношей. Когда я подошел ближе, они замахали мне руками; видно было, что теперь они уверены: раз я пришел - их тут же освободят… Я тоже махнул им, словно и я думал так же. И тут вдруг почувствовал спиной взгляды афинян - и увидел, как они на меня смотрят. Я представлял себе их мысли. Я шел свободно, рядом с отцом, а жеребьевки ждали - среди прочих - и мальчишки, кому не было еще и шестнадцати, такого же роста как я. Вспомнил, что говорил мне дед - у меня телосложение как раз для этого дела… Едва не задохнулся от тоски и злобы - и повернулся к критянам.

Глянул - и вздрогнул: они были черные. Мне рассказывали о чужеземных воинах Миноса, но я никогда их не видал. На них были юбочки из леопардовой шкуры и шлемы, сделанные из лошадиных скальпов, с гривами и ушами; а щиты - белые и черные, из шкуры какого-то невиданного полосатого зверя. На солнце сверкали их блестящие плечи - да белки глаз, когда они глядели вверх, на крепость… Только глаза у них и шевелились, а сами они были неподвижны. Никогда я не видал ничего подобного: щиты и дротики будто по шнуру, а весь отряд - словно одно тело с сотней голов. Перед ними стоял офицер, единственный критянин среди них.

Я знал критян только по Трезене. Мог бы конечно и сам догадаться, что то были торговцы, только подражавшие манерам Кносского Дворца; выдававшие себя за настоящих лишь там, где некому было заметить разницу… Здесь стоял настоящий, и разница была - громадная.

Этот тоже на первый взгляд казался женоподобным. Одет он был для парада, с непокрытой головой; красивый черный мальчик держал его шлем и щит. Темные его волосы - блестящие и волнистые, как у женщины, - падали сзади до пояса; а выбрит он был так чисто - не сразу было заметно, что ему уже лет тридцать. Одежды на нем вовсе не было; только тугой пояс закручен на тонкой талии и паховый бандаж из позолоченной бронзы, а на шее - ожерелье из золотых и хрустальных бусин. Все это я заметил еще до того, как он соизволил на меня посмотреть. Это - и еще, как он стоял. Словно царственный победитель, написанный на стене, кого не тронут ни слова, ни слезы, ни ярость… Казалось, ничто не может его поколебать, само время над ним не властно - он так и будет стоять, спокойно и гордо, пока война или землетрясение не обрушат стену.

Я подошел, и он глянул на меня из-под своих длинных черных ресниц. Он был чуть ниже меня, - пальца на три, - теперь я понял, что это вполне достойный рост для настоящего мужчины… И еще не успел я рта раскрыть, как он обратился ко мне:

- Прошу простить, но если у вас нет письменного освобождения, я ничего не смогу для вас сделать.

Я вовремя вспомнил слова отца и держал себя в руках.

- Это не тот случай, - говорю. Совсем спокойно говорю. - Я Тезей, царь Элевсинский.

- Извините.

Он вовсе не смутился. Этакая холодная учтивость - но и только.

- У вас тут, - говорю, - дюжина молодых людей из моей охраны, все еще безбородые. Они гости в Афинах. Вам придется подождать, пока я заберу их.

Он поднял брови.

- Я осведомлен, что Элевсин сейчас стал вассальной частью Афинского царства; это лен царского наследника, с которым - если не ошибаюсь - я имею честь говорить…

Бесстрастен он был, словно бронзовый.

- Я ничей не вассал, - говорю. - Элевсин - это мое царство. Я убил прежнего царя по обычаю. - Его брови забрались под завитые волосы… - А нашу дань, - говорю, - мы платим раз в два года: хлеба столько-то и столько-то вина.

У меня хорошая память на такие вещи.

- Прекрасно, - говорит… Голос у него был особенный: он тихо говорил, но резко и холодно. - Прекрасно. Если бы вы письменно обратились в казначейство, там, вероятно, разобрались бы.