Он выделил мне по дворце анфиладу покоев, подавляющих роскошью, посылал мне столько наложниц, сколько я мог пожелать, а потом дал мне жену. Звали ее Ама-суккуль. Она была дочерью Акки и одной из его прислужниц. Ей было тринадцать лет и она была девственна. Когда он мне ее предложил, я не знал, что ответить, так как не был уверен, что прилично брать жену в чужом городе, мне казалось, что мне надо хотя бы получить согласие моей матери Нинсун. Но Акка был глубоко уверен, что принц, долгое время гостящий в Кише, не должен оставаться без жены. Нетрудно было понять, что, отказавшись, я глубоко оскорблю его чувство гостеприимства и его чувства к дочери. Брак в Кише, рассуждал я, не может считаться действительным в моем родном городе, если когда-нибудь я пожелаю от него освободиться. Так взял я мою первую жену. Ама-суккуль была веселой девушкой с округлой грудью и славной улыбкой. Она была неразговорчива, за все время нашего брака она никогда не заговаривала первая, если к ней не обращались. Я жалею, что мы не были ближе друг другу. Но боги, увы, не послали мне счастья открывать душу женщине в браке. Все жены, которые у меня были, все они были мне чужими.

Я знаю, почему это было так. Я осмеливаюсь говорить это здесь, хотя вы сами увидите это, по мере того, как будет развертываться повесть о моей жизни. Все это потому, что всю свою жизнь я был связан странным, неисповедимым путем с темной душой этой женщины, жрицей Инанной, которая никогда не могла быть моей женой, но она не оставила в моем сердце места ни одной другой женщине. Я любил ее, я ненавидел ее – часто то и другое одновременно – я постоянно находился в состоянии борьбы с этой женщиной, поэтому мне не довелось изведать обычной согревающей любви ни с одной другой. Это правда. Кто это говорит, что жизнь царей и героев легка и приятна?

Акка привязал меня к себе и другим образом, навязав мне вассальную клятву, которая должна была иметь силу, даже если я когда-нибудь буду правителем Урука.

– Я поклялся защищать тебя, – объяснил он, – и ты в ответ должен поклясться в своей верности мне.

У меня были сомнения, не продаю ли я с позором Урук, становясь вассалом Киша? Оставшись один, я пал на колени и просил дух Лугальбанды наставить меня на путь истинный, но не услышал в своей душе ничего, что говорило бы мне, что произносить такую клятву нельзя. В каком-то смысле мы были обязаны сохранять верность Кишу, поскольку именно в Киш была ниспослана с небес царская власть после Потопа и боги никогда не отменяли первенства Киша. Давая клятву, я как бы подтверждал существующее первенство Киша и нашу преданность, которые и ранее негласно признавались. У меня мелькнула мысль, что в общем мне безразлично то, что я признал Акку своим сюзереном, если только – стань я царем в Уруке – он не потребует, чтобы я платил ему дань или выполнял бы его приказы. В клятве об этом ничего сказано не было.

Клятву я поэтому принес. Сетью Энлиля поклялся я в верности царю Киша.

Не было и разговора о том, чтобы я вернулся в Урук через несколько недель, как мне поначалу представлялось. Вскоре не заставили себя ждать посланники Думузи и мягко, но настойчиво просили Акки выдать меня. «Горько тоскуют в Уруке по сыну Лугальбанды, – говорили они. – Наш царь изголодался по его советам и ищет его сильной руки на поле сражений».

– Ах! – отвечал Акка, закатив глаза и изображая великую скорбь, – но сын Лугальбанды и мне стал сыном, и я не расстанусь с ним за все сокровища мира. Скажите Думузи, что я умру от горя, если сын Лугальбанды покинет пределы Киша столь скоро!

Наедине Акка сказал мне, что его лазутчики доложили, что Думузи в ужасе от того, что будто бы я в Кише собираю армию, чтобы его свергнуть. В Уруке меня объявили врагом города, сказал Акка, и наверняка убьют, если я попаду Думузи в руки.

Так я остался в Кише.