Настолько смутно, что можно пренебречь.

Шергину тоже захотелось пренебречь хоть на малое время. Под матерную брань и пьяные вопли о достоянии республики — опять в вагоне кого-то убивали за контрреволюцию — он стал думать о том времени, когда вся эта красная чехарда с ее «режь-публикой» уймется и забудется. Вероятно, оно окажется похожим на страшный сон. Будет ли Бог милосерден к русским людям будущего, дарует ли им знание того, что нужно знать, и будут ли они понимать, кто они такие?..

2

Рано утром Федор проснулся в мучительном размышлении о смысле бытия. Не какого-нибудь вообще человеческого, а своего собственного, родного. Еще во сне он пытался убежать от этого тягостного вопроса, но не смог — земля под ногами превратилась в клей. Теперь, наяву вопрос догнал его и оглушил. Федор внезапно осознал, как крупно не повезло ему вляпаться своим личным бытием не в то время и не в то место.

Но времена, как известно, не выбирают, а с бытием надо было все же что-то делать. Вероятно, следовало попытаться просто сменить место, однако существовали опасения, что от перемены географических слагаемых его участь не изменится…

Федор взял пропиликавший телефон, выслушал ультиматум и угрозы. Голос был незнакомый, но это не имело значения.

— Я вас понял, и незачем хамить. Перезвоните в четверг.

Бросив трубку, он отрешенно добавил:

— После дождичка.

После этого попробовал растолкать лежащее рядом женское тело.

— Эй, слышишь? Проснись, тебе говорю.

Девушка приоткрыла глаз и грубо ответила:

— Пошел к черту. Я тебя не знаю.

Федор вспомнил ее имя — Лиля.

— Да и мне с тобой не пуд соли есть. Ты мне скажи: Золотые горы — это где?

— В Центробанке, — сквозь сон пробормотала она.

— А, — разочарованно протянул Федор. — Это меня не спасет. Слышишь? — Он пихнул ее в бок и повторил: — Это меня не спасет.

Девушка промычала нечто, отмахнулась, повернулась спиной, широкой и гладкой.

Федор с внезапной ненавистью смотрел на эту спину. В нем рождалась решимость. Золотые горы, тоже неясно оформившиеся во сне, еще будили в нем надежду, но теперь и она погасла. Он встал, подошел к окну, распахнул настежь. Своим последним взглядом на действительность Федор постарался выразить весь пошлый трагикомизм бытия. Затем он сел на подоконник и быстро перекинул ноги наружу. Оглянулся на женскую спину, все такую же равнодушную. Запустил в нее мягкой игрушкой с окна.

— Да проснись ты, корова! — отчаянно попросил он напоследок.

Девушка лягнула ногой.

Трагикомизм на глазах делался еще более пошлым. Федор не стал медлить.

— Надеюсь, никто не будет обо мне жалеть, — сказал он на прощание, перекрестился на всякий случай и спрыгнул не глядя.

Внизу раздались треск кустов, женский визг и собачий лай.

Через несколько минут в дверь квартиры зазвонили. Громкая, непрерывная трель сосредоточила в себе всю ярость и невысказанную обиду звонившего. Девушке все же пришлось проснуться и, натянув халатик, зевая, идти открывать.

— Сейчас! Кого еще принесло…

Федор ворвался, перепугав ее своим видом. Он был в трусах, босой, исцарапанный до крови, хромал на одну ногу.