– Недужная я, Ваня. – Голос был слаб, только глаза лихорадочно блестели. Елена впервые ждала от любимого сочувствия, а он смотрел и думал совсем о другом. О том, что столько лет отдал этой женщине, погубил свою душу, потерял любовь жены Любушки, опорочил свое имя… Для чего? Ради призрачной власти рядом с ней, которой никогда и не было? Все эти годы он попросту боялся за свою жизнь и жизни жены и детей. Сначала потому, что уничтожить мог великий князь Василий, стоило тому только захотеть. Потом сама Елена, если бы не угодил.

Иногда Телепнев размышлял, догадывался ли о приязни своей жены к красивому воеводе сам Василий? Не может быть, чтобы не замечал, ведь умен. Тогда почему ни разу вида не подал? Князь даже перед смертью не обмолвился ни словом.

Елена протянула к нему слабеющую руку, зовя сесть рядом. Телепневу было настолько неприятно видеть красавицу без ее всегдашних ухищрений, что он боялся выдать себя взглядом. Чуть смутившись, пробормотал:

– Войти могут… Что подумают?

Княгиня все поняла, горько усмехнулась:

– Когда это ты о таком заботился? Помру я скоро, Ваня, недолго уже осталось…

Тот возразил:

– Что ты! Не смей даже о том думать!

Голос прозвучал фальшиво, это добавило страданий Елене, она снова горько усмехнулась:

– Вот и ты лжешь! Лекари все говорят, что по весне встану, да не верится. Внутри все словно выжжено, почернело. На кого дети останутся? Малы еще… – Она говорила уже не для любовника, скорее просто для себя, понимая, что Телепнев ей ничем помочь не может. Да и кто-то другой тоже. – Что с детьми станет, как бояре верх возьмут?

Чтобы хоть что-то сказать, Телепнев бодро возразил:

– Ивана на княжение венчали же, он великий князь.

– Какой он князь, дите совсем! Станут его бояре воспитывать, совсем никому не будет нужен. А за ним глаз да глаз требуется, нрав у Ванюши тяжелый, его если не держать да не лелеять, много бед натворит… – И вдруг она даже приподнялась, глаза расширились: – А ты помнишь, что сказала Соломония мне тогда?

Телепнев уже подзабыл и саму поездку, потому не сразу кивнул. Княгиня ждала, но не выдержала и напомнила:

– Что я сына рожу, у которого руки по локоть в крови будут! Которого вся Русь проклянет! Это про Ваню, про него!

Обессиленная княгиня отвалилась на подушки, а Иван досадливо крякнул:

– Да что ж ты на сына-то! Мало ли чего старица скажет? Она вон и про своего говорила, а где он, где?

Глаза Елены неподвижно уставились в потолок, потом она перевела взгляд на Телепнева и вдруг отчетливо произнесла:

– Жив он! Душой чувствую, что жив. Сколько ему ныне? Ивану осьмой, значит, ее Григорию двенадцать? – Княгиня снова приподнялась, глаза безумно забегали по сторонам, руки вцепились в край постели, голос хрипел: – Пошли в суздальских землях поискать таких мальчиков! Его Шуйские прячут, жив он! Найди, слышишь, найди! В цепях приведи, чтоб здесь, передо мной валялся! Сама хочу с него шкуру спустить! Сама хочу ему глаза выцарапать! И ей тоже! Всех мальчиков такого возраста! А ежели его в Суздале не найдут, то по всей Руси ищи! Всех от десяти до тринадцати лет жизни лишить! Всех!!!

На губах Елены выступила пена, глаза стали совсем безумными. Захлебнувшись криком, она закашлялась и снова повалилась на подушки. Телепнев ахнул:

– Что ты, как можно? Это же ребенок!

– Пожалел?.. – хрипела княгиня. – А меня кто пожалеет? Пошел вон!

Понимая, что дело может кончиться для него плохо, Телепнев привычно решил идти на попятный:

– Хорошо, успокойся, княгиня, я найду сына Соломонии. Если он, конечно, жив.

– Княгиня… раньше Еленой звал… А проклятого и без тебя найдут! Ненавижу! Всех вас ненавижу! Уничтожить бы вашу Москву всю на корню! – От усилия она закашлялась.