— А не ты ли, Федора, похвалялась золотить стрельцам зубы? — снова спрашивал Ромодановский.

— Нету, боярин, такой похвалки от меня не было, — отвечала вопрошаемая.

Ромодановский перенес глаза на трепещущую Меласю, и в безжизненных глазах этих сказалось что-то вроде жалости.

— И ты не сымаешь твоих речей с Маланьи? — снова спросил он Родимицу.

— Не сымаю, боярин: с самого второго крымского походу она злое мыслила на великого государя, — отвечала та как по-писаному.

— А в чем то злое объявилось?

— В том Маланьино злое объявилось, что будучи она в Преображенском и вынула землю из-под следа государева.

— И ты то ее дело видела?

— Видела, боярин.

— На какое же действо она тот след вынимала?

— А на такое действо: отдала она ту землю для составу неведомо какой женке, чтоб женка та сделала отраву, — чем бы известь государя насмерть.

— И что ж, та отрава была сделана?

— Сделана, боярин, сделана.

— Ну и что же?

— Да то: ходила та женка с тем отравным зельем в Марьину рощу, чтоб улучить время и вылить то зелье в ступню государеву.

— Так женка, сказываешь, ходила, а не Маланья?

— Женка, боярин, а Маланья ждала ее.

— Ну и что же, влила отраву в ступню государеву?

— Не ведаю, боярин, должно, не улучила: а кабы, говорит, улучила вылить в ступню, так не жить бы государю и трех дней.

— И это она тебе говорила? — лукаво спросил хитрый князь.

— Нету, боярин, не мне, а Маланье, а я услыхала.

— Что ж, ты и зелье видела?

— Видела, боярин: красно, что кровь.

— Где же оное зелье подели?

— А не ведаю, боярин… Моим речам конец.

Ромодановский опять перенес свои глаза на Меласю, долго смотрел на нее молча, как бы силясь проникнуть в душу девушки, которая едва стояла на ногах, и, казалось, проникнул.

— Что же скажешь на Федорины речи? — спросил он ее.

Девушка молчала, только слезы, долго сдерживаемые ужасом, разом закапали из темных кротких очей.

— Добро, не плачь, — мягким голосом сказал Ромодановский, — говори, как тебя зовут?

— Маланьей, — отвечала чуть слышно девушка.

— А откуда родом? Кто твой отец?

— Родом я из Черкасской земли, а отца не помню: взяли меня татары малою и с сестрою отвели в полон в Крым.

— А как звали твою сестру?

— Педорей.

— Как? Такого имени я не знаю.

Родимица при этом имени как-то встрепенулась: в ее глазах как бы тревога сказалась, и она с боязнью стала всматриваться в девушку, про которую сказала государево «слово и дело».

— Ну и где же твоя сестра? — продолжал допрашивать Ромодановский.

— Ее продали в Цареграде, — был ответ.

— А ты что же? У кого была в полону?

— Меня купил Мурза Карадаг, а Карадагова жена продала меня на рынок в Козлов — город, а на рынке купил меня боярин Сухотин для царевны Софьи Алексеевны, и жила я «на верху», у царевны, около десяти лет в постельницах.

— А зло на великого государя мыслила?

— Нет… на великого государя зла никогда и в мыслях не держала.

— А след у государя вынимала?

— Нет… видит Бог, нет… Я не знаю, как след вынимать…

— Добро! А с какою женкою ты зло на государя мыслила?

— Не знаю… я не знаю такой женки.