Изменить размер шрифта - +
. Я закинул руки за голову. Высоко-высоко, в сереньком, чуть размытом над
далеким Енисеем небе различил две мерцающие звездочки, величиной с семечко
таежного цветка майника. Звезды всегда вызывают во мне чувство сосущего,
тоскливого успокоения своим лампадным светом, неотгаданностью, недоступностью.
Если мне говорят: "тот свет", -- я не загробье, не темноту воображаю, а эти вот
мелконькие, удаленно помаргивающие звездочки. Странно все-таки, почему именно
свет слабых, удаленных звезд наполняет меня печальным успокоением? А что тут,
собственно, странного? С возрастом я узнал: радость кратка, преходяща, часто
обманчива, печаль вечна, благотворна, неизменна. Радость сверкнет зарницей, нет,
молнией скорее и укатится перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как
неугаданная звезда, но свет этот не меркнет ни ночью, ни днем, рождает думы о
ближних, тоску по любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда
томительно сладком, то ли о заманчивом и от неясности пугающе притягательном
будущем. Мудра, взросла печаль -- ей миллионы лет, радость же всегда в детском
возрасте, в детском обличье, ибо всяким сердцем она рождается заново и чем
дальше в жизнь, тем меньше ее, ну вот как цветов -- чем гуще тайга, тем они
реже. Но при чем тут небо, звезды, ночь, таежная тьма? Это она, моя душа,
наполнила все вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды. Тайга на земле и
звезды на небе были тысячи лет до нас. Звезды потухали иль разбивались на
осколки, взамен их расцветали на небе другие. И деревья в тайге умирали и
рождались, одно дерево сжигало молнией, подмывало рекой, другое сорило семена в
воду, по ветру, птица отрывала шишку от кедра, клевала орехи и сорила ими в мох.
Нам только кажется, что мы преобразовали все, и тайгу тоже. Нет, мы лишь ранили
ее, повредили, истоптали, исцарапали, ожгли огнем. Но страху, смятенности своей
не смогли ей передать, не привили и враждебности, как ни старались. Тайга все
так же величественна, торжественна, невозмутима. Мы внушаем себе, будто
управляем природой и что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот удается до
тех пор, пока не останешься с тайгою с глазу на глаз, пока не побудешь в ней и
не поврачуешься ею, тогда только вонмешь ее могуществу, почувствуешь ее
космическую пространственность и величие. С виду же здесь все просто, всякому
глазу и уху доступно. Вон соболек мелькнул по вершинам через речку, циркнул от
испугу и любопытства, заметив наш костер. Выслеживает соболек белку, чтобы
унести своим соболятам на корм. Птица, грузно садившаяся ночью в дерево, была
капалуха, на исходе вечера слетавшая с гнезда размять крылья. Лапы у нее
закостенели под брюхом от сидения и неподвижности, худо цеплялись за ветви,
оттого она так долго и громоздилась при посадке. Осмотревшись с высоты, не
крадется ль к яйцам, оставленным в гнезде, какой хищник, капалуха тенью
скользнула вниз подкормиться прошлогодней брусникой, семечками и, покружив возле
дерев, снова вернулась к пестрому выворотню, под которым у нее лежало в круглом
гнезде пяток тоже пестрых, не всякому глазу заметных яиц. Горячим телом,
выщипанным до наготы, она накрыла яйца, глаза ее истомно смежились -- птица
выпаривала цыпушек -- глухарят. Близко от валежины прошла маралуха с теленком.
Пошевеливая ушами из стороны в сторону, мать тыкала в землю носом, срывая
листок-другой -- не столько уж покормиться самой, сколько показать дитю, как это
делается. Забрел в Опариху выше нашего стана сохатый, жует листья, водяную
траву, объедь несет по речке. Сиреневые игрушечные пупыри набухли в лапах
кедрачей, через месяц-два эти пупырышки превратятся в крупные шишки, нальется в
них лаково-желтый орех.
Быстрый переход