— Ну, натурально, Алексей Герасимович. На иллюминацию и концерт при пароле объявлена форма одежды обыкновенная — каски без плюмажей.

— Совсем будете, как я видал на картинках в «Иллюстрации» князя Бисмарка.

— Вот я и говорю, — продолжал Карелин. — наш генерал с его брэком и Ганноверскими конями, с его собаками — это прошлое, блаженной памяти Государь Николай Павлович, маневры Русских и Прусских войск под Калишем тридцать пятого годя. Совсем недавнее прошлое, когда мы дали маститому Императору Вильгельму возможность молниеносно разбить французов под Седаном и войти в Париж — памятный семидесятый год… Мудрая вековая политика. Она слабеет последнее время, и ваш сын, Порфирий Афиногенович, предвосхищает близкое будущее — славянофильскую политику, обращение вспять от Европы — птицу-тройку со всей ее анархической лихостью… Да-с, Порфирий Афиногенович, — повернулся Карелин к Порфирию, — ваша птица-тройка сама прелесть, но и анархия-с!.. Русь — не Россия, но Русь, Подлинная Русь, и вы, пожалуй, почти современны. В сферах идут колебания… Так вот-с… Ну, а молодой человек, вы далеко пойдете-с… Предвосхищаете-с будущее-с… Альянс с Францией… Самодержавную Русь под руку с демократической республиканской Францией…

— Да что вы, Аким Петрович, — запротестовал Фролов. — У нас, батюшка, «Марсельеза» запрещена. Попробуйте заиграть или запеть — квартальный на цугундер потащит… Какой же альянс?..

И тем не менее, Алексей Герасимович, наша обожаемая Цесаревна, чернокудрая с голубыми гладами, отразившими Датские воды Северного моря, принцесса Дагмара, имеет все причины ненавидеть объединенную Германию и тяготеть к иному Государству. А ce que la femme veut — Dieu le veut.

— Но Государь еще не стар, — нерешительно сказал Гарновский. — Ему всего пошел пятьдесят восьмой год.

— Не стар, но сдаст, переходя на французский язык, возразил Карелин. — Он поддался общественному мнению. К чему нам этот славянский вопрос, раздуваемый так в Москве? Поверьте мне — Катковы, Аксаковы, Хомяковы — не менее вредны России, чем полоумные студенты, что идут просвещать народ в деревни. В нашем дворянстве и в офицерских кругах сердце превалирует над разумом. Идут к Черняеву сражаться за сербов, забывая, что они Русские офицеры и их долг думать о России, а не о Сербии.

— Не слушается старого князя Бисмарка, — буркнул себе под нос старый Разгильдяев.

— Позвольте возразить вам, — сказал Порфирий. Он покраснел и был возбужден. Успех его тройки, а он ощущал его без слов, и выпитое вино кружили голову. Ему было жарко. Мелкие капли блестели на его высоком, переходящем в лысину лбу.

— Пожалуйста. Du choc des opinions jaillit la verite, — сказал Карелин, выбросил монокль из глаза и занялся форелью, положенной ему лакеем на тарелку.

Мой товарищ но Пажескому корпусу Николай Киреев, мой камер-паж Дохтуров, лейб-гусар Раевский и гродненский гусар Андреев едут к Черняеву и Сербию. Такие люди!.. И, конечно, с Высочайшего разрешения.

— Я о том и говорю-с…

— Да ведь это — подвиг, Аким Петрович, самый настоящий подвиг. И я сам сейчас все бросил бы и поехал туда, где бьются братья славяне, если бы не был уверен, что и без того попаду на войну за освобождение славян.

— Эк куда хватил! — сказал сердито Афиноген Ильич. — Да неужели ты думаешь, что мы будем драться за каких-то братушек? Этого только недоставало!..

— Иначе и быть, папа, не может. Если Государь Император разрешил этим доблестнейшим офицерам ехать к Черняеву, значит — Сербская война и Сербская победа угодны Его Величеству… Государь за славян… В «Новом Времени» статья о неудачах и бедствиях сербских дружин заканчивается: «Нет, не выдадим мы нашего Черняева»… Этим не выдадим дышит вся Россия — от последнего мужика до нас, офицеров корпуса колонновожатых.