Деньги были внесены тотчас: Мария Григорьевна успела порасспросить, сколько станет ей учение Васеньки. В следующие два дня портной пошил синий форменный фрак, и пансионер, жаждущий святого товарищества, явился на учебу.

Пансион имел три ступени: по два класса на ступень.

Новичка сразу же провели на собеседование. Оно было доброжелательным, но въедливым. Воспитанника Василия Жуковского определили в первый класс средней ступени.

Надзиратель Иван Иванович Леман показал ученику его комнату. У окон и у стены – десять кроватей. Одиннадцатая возле двери.

– Это моя, – сказал Леман по-немецки.

– А где я спать буду? Под иконою? У стены? Но это лучшее место! – Новый воспитанник был несказанно рад, всё ему представлялось лучшим: само вступление в пансион, сама неведомая пока что жизнь.

– Воспитанник Жуковский! Извольте говорить по-французски или по-немецки! Разве вас не ознакомили с правилами? – в голосе надзирателя сталь.

– Это от чувств! – признался Васенька уже на чудесном французском. – Я помню: по-русски изъясняться дозволено только в неучебные дни. Должно быть, в воскресенье и по большим праздникам?

– Так, так! – сказал Леман.

– И еще ведь в каникулы?! Весь июль!

– Так, так! – голос надзирателя потеплел.

Дежурный наставник шел по коридору, звеня серебряным колокольчиком.

Отворились двери классов, ученики, высыпая в коридор, тотчас строились в две шеренги.

Леман подвел Жуковского к былиночке с кудряшками, розовыми щечками, с готовым для смешинки ртом.

– Теперь вы пара, – сказал надзиратель.

Мальчик ростом был на полголовы ниже.

– Вам сколько лет? – спросил мальчик.

– Четырнадцать.

– А мне тринадцать! – просиял и подал руку: – Александр.

– Великий?

– Нет, я не Македонский. Тургенев.

– Василий Жуковский.

– Фамилия незнакомая, однако ж звучит многообещающе.

Они понравились друг другу.

Шествие двинулось в столовую. Перед широко открытыми дверьми, а из дверей потоки света, у темной стены стол без скатерти и удивительная надпись: «Ослиный стол».

Четыре места из шести было занято.

– Большинство предпочитает неизвестность, но такая слава – тоже слава! – сверкнул озорными глазами Тургенев и указал на круглый, торжественно сервированный стол посреди столовой. – Здесь насыщают бренную плоть выдающиеся зубрилы и гении от Бога. Цвет пансионата, благороднейшие из благородных. Впрочем те, у порога, тоже благородные.

Кушанья подавали надзиратели.

– Счастливейшие минуты! – шепнул Тургенев. – Наши тираны, доносящие о каждом вздохе и чохе начальству, – в роли слуг.

Все было вкусно. Среди пансионеров Жуковский приметил ровесников, но добрая половина – дети. В низшие классы принимали с девяти.

– Казармой не попахивает? – наклонясь, спросил Тургенев.

– Мне казарма тоже нравилась.

– Вы – феномен! – признал обретенный друг, и в этом признании подвоха не было.

Первое огорчение пришлось испытать сразу после обеда. Оказалось, Александр – полупансионер. Живет на Моховой, в здании Университета, совсем рядом. Его батюшка Иван Петрович Тургенев – директор Университета, просветитель, отыскавший для России в провинциальном Симбирске светоча Карамзина.

– Не беда, что спать нам в разных дортуарах, – утешил Александр. – В восемь утра мы, которые полу-, уже в Пансионате и только в шесть вечера покидаем его благословенные стены… Записывайся к Баккаревичу на русскую словесность – и мы будем неразлучны.