|
После Машиной смерти (вместе с Сашей тогда сидели и плакали часами) она осталась для него самым близким существом на земле. Но рядом с глубокой привязанностью, изначальной, учительской, чуть не отцовской к ней нежностью томила где-то в глубине души и червоточинка вины. Желал ей счастья (а может, больше при этом о себе думал, о них с Машей?), познакомил с другом (хорошо ли мы друзей своих знаем?), выдал за него замуж, на приданое ей продал свое именьице — а что вышло? На муки ее сам толкнул, в руки злодею, и вот — поломанная жизнь, а теперь еще (при трех-то детях) вдобавок опасная болезнь — туберкулез. Из Эмса писал встревоженно, что главное сейчас — Саша, или Светлана (с легкой его руки часто звали ее Светланой, потому что знаменитая «Светлана» ей была посвящена «О! не знай сих страшных снов /Ты, моя Светлана…»), главное — есть ли у нее деньги на поездку, надо ей скорей ехать в тепло, в благословенную Францию, дальше на юг, в Италию (именно туда ехали умирать от этой страшной болезни те, у кого хватало денег туда добраться). Всех он теребил, тревожил — императрицу, конечно, тоже, — пока не достали денег, не тронулась она в путь вместе с тремя детьми. Не уберег он ее от беды своими стихотворными заклинаниями, известными всей России: «Будь, Создатель, ей покров! / Ни печали рана, / Ни минутной грусти тень / К ней да не коснется; / В ней душа — как ясный день; / Ах! да пронесется / Мимо — бедствия рука…»
Не пронеслась, нависла над бедной ее прелестной головкой рука бедствия… Сейчас, ожидая ее в Берлине, весь был во власти опасений и дурных предчувствий. Чтобы отвлечься, ходил в галереи, делал визиты. Нанес визит другу Рейтерна Иосифу Радовицу, к которому Рейтерн дал ему рекомендательное письмо. Совсем молодой еще, Радовиц прошел большой путь — был и солдатом, и педагогом, и политиком. В битве под Лейпцигом он воевал на стороне Наполеона, и Жуковскому пришло в голову, что, может быть, именно его батарея выпустила ядро, оторвавшее руку Рейтерну, который был теперь его большим другом. У Жуковского было такое чувство, что и для него знакомство это не останется случайным. Друг и советчик короля Фридриха-Вильгельма IV, Радовиц был убежденный сторонник монархии, эрудит и боец. А главное, он был человек нравственный, воинственный монах, как назвал его один из его противников. Рассуждения его о церкви и государстве звучали убедительно, впрочем, Жуковский не очень любил влезать в дебри политики. Вот когда они затронули вопрос о нравственности государя, он был искренне заинтересован. Воспитать религию сердца в монархе — да разве не об этом печется он, Жуковский? Воспитать его так, чтоб он смог устоять перед поклонением толп народных, перед собственным всевластием, чтоб не возомнил себя стоящим над людьми и Богом? Радовиц кивал согласно, проникаясь симпатией к добродушному русскому. У них нашлись общие любимцы — и Тик, и Фихте, и Гёте, с которым Жуковский только недавно свел знакомство. Радовиц был оратор, еще не опробовавший себя на трибуне. Обаяние Жуковского было более интимным, душевным, но оно подчиняло себе одинаково и царедворцев, и бунтовщиков, и царей… Беседа была приятная, и вечер прошел незаметно, а когда вышел на вечернюю берлинскую улицу и остался один, снова охватила тревога за Сашу — что с ней, как она? Господи, неужели и Саша… Сердце у Жуковского сжалось, когда увидел ее наконец, свою милую Сашу, нынешнюю Александру Воейкову, — неужели это она, та самая девочка, которую он учил в Белёве, с которой бродил по муратовским лугам, которая была переписчицей его стихов, их первой читательницей, хранительницей его тайн, его лучшим другом, та, которой он сулил безмятежное будущее и оказался плохим предсказателем. И все же надежда ожила в его сердце: он ожидал, что она выглядит еще хуже. Бог знает, чего он ожидал. В тот вечер он написал императрице, принявшей горячее участие в Саше, что путешествие, по всей видимости, уже приносит ей пользу. |
