Домашние встретили их приезд восторженно, даже фрау Рейтерн не сдержала узкогубой улыбки, а уж дети — в пляс, правда, Лизхен, большухе длинноногой, прыгать было уже неприлично, как Ваичке или Мийке, она стояла у стенки стыдливо, тихо стояла, как мышь, чтоб мать, спохватившись, не погнала ее в детскую, стояла и слушала затаив дыхание рассказы про страну Франчески и Паоло, Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче, Ромео и Юлии… Как же они читают, эти взрослые, если даже и не заметили, что Юлия моложе была, чем она, Лизхен? Он-то хоть должен был заметить…

Но и Он ничего не замечал. Погрустил перед расставаньем немного — когда теперь свидимся, вот и кончилась еще одна чудесная страница жизни, и как знать, повторится ли, потому что и жизни ведь этой остается не так много — стукнуло пятьдесят. Здесь же отметили его полвека, в тесном семейном кругу (а может, чувствовал уже каким-нибудь шестым, восьмым, десятым чувством, что это его семейный круг, все же поэт, должен был чувствовать).

Одного Он не понимал — какая это была для нее недетская драма, какое горе для Лизхен эта разлука. Ничего не заметил и не понял, даже когда спела она в саду на слова Шиллера: «Куда ты скрылся с глаз моих, любимый, забрав надежду…» — а он, услышав, стал подпевать по-русски, свои стихи, свое русское переложение, а потом то же, на русскую же, такую сладкую музыку: «Любовь унесла надежду, надежду — мой сладкий удел. Куда ты, мой ангел, куда улетел? Ах, полно! я счастьем мирским насладилась: жила, и любила… и друга лишилась. Теките струей вы, слезы горючие…»

Ничего не понял и тогда, когда, открыв ненароком подаренный им же альбом для рисования, увидел, что все его рукой сделанные там наброски любовно, линия в линию, обведены зачем-то ее рукой, — не понял, что это значит: если она не знала, что это и зачем, Он-то уж должен был догадаться. Он же взрослый. Он умный, Он жизнь посвятил вечной любви…

Нет, ничего Он не понял, простился со всеми нежно, подарил всем прощальные подарки (ей — давно желанное зеркальце в оправе) и отбыл в свой Шлагенбах что-то там долечивать, кого-то снова опекать и благодетельствовать, кому-то делать доброе и кого-то учить (не ее, не ей, разве не это главное?). А семейство Рейтерна отбыло в свой Виллинсгаузен.

В Шлагенбахе Жуковскому предстояли еще лечение, немножко скуки, чуть-чуть воспоминаний вернейских и — работа; здоровье позволяет уже писать, а заботы преподавания еще не захватили его полностью. В Верне, над водами синего Лемана, родился у него замысел стихотворной повести на сюжет давно уже его волновавшего произведения Ля Мотт-Фуке, француза, выросшего в Германии. Сейчас в Шлагенбахе он написал первую часть своей «Ундины». Работа шла неплохо, он даже принял решение работать до самого отъезда в Россию, но потом воспоминания вдруг сорвали его с места — воспоминания о недавнем, о сладких вернейских днях, синем Лемане, белых вершинах за водами, о пеших путешествиях: три версты туда, к Монтрё или, напротив, к Веве, три обратных — под тихий звон дальнего деревенского колокола или колокольчика в стаде, под пение птиц и шорох собственных подметок по каменистой дороге, той самой, что ведет к перевалу и дальше — в Италию… Поддавшись воспоминаниям, решил двинуться на родину на день-два раньше, чтобы на пути побывать в замке Виллинсгаузен у своего «вернесского семейства». Накупив подарков, он тронулся в путь, а в замке встречен был таким радостным визгом детворы, что ясно стало — не из-за подарков ждали, а его самого: любят.