Гузынюшки вставали пристыженные. Медлили нападать. Смотрели на дядьку.

– Я их, – сказал ему Светел, – в кучку сложил не потому, что плохо насели. Не надо вам туда, вот и падаете.

И ликующе улыбнулся. Открыто, как долгожданным друзьям.

При виде этой улыбки Мешай дрогнул, рука замерла. Последние лет десять его боевой кинжал лишь гусям да уткам головы сёк.

– Я вас, ребята, от лихой беды опасаю, – заботливо продолжал Светел. – На тебя, Хвойка, и так смертную вину уже возлагают.

– Что?.. – поперхнулся мизинчик. Совсем не таким голосом он пьяные песни третьего дня в кружале орал. Теперь стоял аршин проглотив, держался за старшего.

– А вот что. Ты, бражкой облакомившись, Порейку-работника ринул?

– Ну я. Подумаешь, ринул! – Меньшой хотел отмахнуться, только задор вышел тревожным.

Братья поддержали:

– Ты нас смертными ви́нами не пугай.

– Тяжкое слово скоро молвится, не скоро изглаживается…

– Зашиб, что ли? Так подарочком обиду загладим.

– Ковром войлочным добрым поклонимся. Шегардайского дела.

Мешаев зарукавник медленно уползал в ножны.

Светел грустно покачал головой:

– Некому кланяться. Тебя, Хвойка, Путилина чадь гуртом выгнала, а у Порейки кровь горлом пошла, унять не смогли. Помер к вечеру.

– Не я это! Не я! Я только нос ему подрумянил! Я смертью не убивал!

Все смотрели на младшего. Так, будто с рук у него капала Порейкина кровь.

– Не я!!!

– Ты, не ты… перед людьми правься теперь. Мне-то лишь сказать велено, чтобы вы к Путиле захаживать повременили.

– Кем велено? – спросил Мешай.

Светел ответил с великолепным чувством причастности:

– Слыхал про Сеггара Неуступа?

– Кто ж не слыхал, – переглянулись Гузыни.

– Сразу б сказал, чьих ты…

– А я пытался. Вы слушали? Так вот, Сеггар моими устами велит вам впредь блюсти мир в перепутном кружале. Буянов отваживать.

«Вот, атя!.. Я поднялся! Деревенских драчунов слушать понудил! Дай срок, нарочитые вельможи послушают…» Его озадачила перемена, случившаяся с Мешаем. Имя Сеггара не то что напугало бывшего надсмотрщика, просто как бы отменило все дальнейшие споры. Гузыни вдруг насторожились, обратили головы к северу. Светел и сам уже различил лай четвёрки псов, звоны бубенцов на потяге.

– Мамонька едет, – выговорил первак обречённо.

– Борзую упряжку взяла…

Дядька неожиданно достал пальцами снег:

– Ты, парень, кланяйся Неуступу от Мешая-десятника.

По ручью на омуток вырвались псы, во весь дух мчавшие вёрткие санки-лодочку. Дома у Светела такие назывались керёжами.

Псы тотчас кинулись к молодым хозяевам ластиться. Даже четвертуня, ошеломлённый, потерянный, неволей подхватил псицу, с визгом прыгнувшую на грудь. Светел аж позавидовал. Хвойка неудержимо заулыбался, убирая лицо от проворного языка. Звери чуяли тяготившую воздух беду, силились отвести её, как умели. Светел ловил смутные обрывки их мыслей, как некогда Зыкиных.

Санками, пригнувшись, правила маленькая женщина – вся белая от налипшего снега, узора на одежде не разберёшь. И меховая личина была такой же мшисто-серебряной, как у сыновей, пока те друг через дружку падать не начали. Цепкие глаза в опушённых инеем прорезях мигом оценили увиденное.

– Уж ты, батюшка добрый молодец, несмышлёнышей моих помилуй, – неожиданно сильным, низким голосом обратилась она к Светелу.